"...А я еду за туманом..." или три встречи с Ефимом Соломоновичем
Почему мне хочется рассказать о встречах с этим человеком – бывшим фронтовиком, а в начале 70-х годов прошлого века заведующим научной лабораторией в нашем Московском институте буровых технологий? Честно говоря, тревожит меня нынешний азарт огульного отрицания всего, что было в нашей жизни в советские времена. Весьма нечасто говорится с уважением, в частности, о тех людях, которые тогда отдавали свои силы – подчас все, без остатка, – борьбе за становление своей страны как великой нефтяной державы и свершения которых в огромной мере позволяют постсоветской России быть "на плаву" до сих пор, уже более 20-ти лет. Гораздо чаще можно услышать такое: "Ничего серьезного не смог Советский Союз создать в экономике, качали нефть из земли – и все!"
Но знают ли эти критики хотя бы приблизительно, что такое "качать нефть из земли", особенно на Тюменском Севере? Знают ли они, какая грандиозная симфония дел ученых, специалистов и рабочих требуется, чтобы эффективно добывать ее? Известно ли им, сколько в том симфоническом оркестре должно звучать самых разных инструментов?
А главное – способны ли осознать строгие критики систему нравственных ценностей тех людей, уже в большинстве ушедших на пенсию или, нередко, из жизни? Для этого, конечно, не подойдет сытый цинизм – верный метод опорочить все на свете (кто-то мудро сказал, что из лоскутков правды можно сшить большое одеяло лжи). На самом-то деле, при всей противоречивости советской эпохи, для той неугомонной когорты тружеников в их повседневной, будничной работе была характерна поистине высокая устремленность...
И мне посчастливилось провести среди них многие годы...
Но знают ли эти критики хотя бы приблизительно, что такое "качать нефть из земли", особенно на Тюменском Севере? Знают ли они, какая грандиозная симфония дел ученых, специалистов и рабочих требуется, чтобы эффективно добывать ее? Известно ли им, сколько в том симфоническом оркестре должно звучать самых разных инструментов?
А главное – способны ли осознать строгие критики систему нравственных ценностей тех людей, уже в большинстве ушедших на пенсию или, нередко, из жизни? Для этого, конечно, не подойдет сытый цинизм – верный метод опорочить все на свете (кто-то мудро сказал, что из лоскутков правды можно сшить большое одеяло лжи). На самом-то деле, при всей противоречивости советской эпохи, для той неугомонной когорты тружеников в их повседневной, будничной работе была характерна поистине высокая устремленность...
И мне посчастливилось провести среди них многие годы...
Мы с Ефимом Соломоновичем в начале 70-х годов работали в том самом московском институте, который я уже упомянул. Тогда я был молодым научным сотрудником, годился ему в сыновья. А он уже вступил в пенсионный возраст, но, полный энтузиазма, руководил небольшой лабораторией цементных растворов. Мы занимались разными научными проблемами, к тому же, его лаборатория располагалась на другой территории (разбросанность институтов по территориям была очень типичным явлением) – так что нам довелось лично пообщаться только три раза. К слову сказать,, в институте у меня были и такие приятели, с которыми я общался только в наших многочисленных командировках, а в Москве практически не виделся...
Первый раз мы побеседовали с Ефимом Соломоновичем после заседания ученого совета института, на котором обсуждался его очередной научный отчет. Я был буквально покорен его жаждой достоверности экспериментальных исследований. Он сумел создать, наверное, уникальную по тем временам базу лабораторных и стендовых исследований материалов для цементирования скважин. Этому, конечно, способствовала универсальность нашей профессии инженера-буровика. Нас учили, наряду с технологией бурения, также и нефтяной геологии, и промысловой геофизике, и разным отделам химии, и конструированию нефтяного оборудования, и многому другому. А впоследствии мы могли достаточно свободно чувствовать себя в этих областях знаний.
На ученом совете работа, выполняемая под руководством Ефима Соломоновича, была одобрена и рецензентом, и двумя выступившими в прениях. Бушевал в критическом азарте только профессор Кирьянов, который был переведен к нам из академической сферы за какие-то прегрешения, занимался теоретическими исследованиями в области механики разрушения горных пород и, по-моему, чувствуя свою исключительность, недосягаемость в институте отраслевого типа, вообще относился к экспериментальным исследованиям равнодушно, если не скептически. Он заявил:
- Мы опять слышим доклад о бесконечном совершенствовании экспериментальной базы. Можно подумать, что товарищ Литваков собирается удивить мир академическими откровениями в области вяжущих материалов. По-моему, у его лаборатории просто не хватит человеческих сил освоить столь обширную базу. С другой стороны, главная задача отраслевого института – рождать не новые научные знания, а новые объекты техники и технологии. А где они, эти объекты, рожденные в лаборатории Литвакова? Когда они появятся? И разве может дать его база такую же достоверность результатов, как реальная, промышленная скважина? Только там достоверно выявятся ценность его разработок и его ошибки. Предположим, он разок-другой вызовет необходимость ремонтных работ в скважинах – эка невидаль! Такое бывало и будет в жизни. Литвакову надо активизировать технологические разработки и решительно выходить на скважины, а не продолжать мышиную возню со своей базой экспериментов. Ее практическая значимость вовсе не пропорциональна затратам на ее создание.
В своем заключительном слове Ефим Соломонович ответил профессору Кирьянову так. Создание экспериментальной базы уже завершается, но если бы она не существовала, разработку тампонажных смесей для тюменских скважин с неоднородными нефтяными коллекторами, близким расположением воды и газа, к тому же, наклонных, пришлось бы вести вслепую, а потому долго и неэффективно.
Решение ученого совета было в целом положительным, но, естественно, откликнувшись на критическое выступление профессора, в решение включили требование ускоренного проведения лабораторией непосредственно технологических разработок.
Когда зал заседаний опустел, а Ефим Соломонович с двумя сотрудниками своей лаборатории продолжал снимать со стендов многочисленные плакаты, я подошел к нему и заявил:
- Я бы, конечно, выступил, если на заседании сложилась бы для вас критическая ситуация. Но понял, что ее нет, и не стал затягивать дискуссию. Хочется, чтобы вы знали: я восхищен вашей подготовкой экспериментальных исследований.
- Спасибо, - улыбнулся он. – Приятно, что у меня есть еще один молодой единомышленник. К великому сожалению, наука, как и вся жизнь, движется в сторону упрощения, вплоть до небрежности. Недавно узнал в музее художника Павла Корина, что даже палехская миниатюра создается все менее скрупулезно. Ужасно... но ведь это общая психология времени: ладно, сойдет!
Он немного помолчал и продолжил:
- А ведь мне хочется простой вещи: чтобы мы в разработках не обманули себя и производственников. На сибирских месторождениях будут интенсивно строиться десятки тысяч скважин. И они, конечно, не сразу позволят обнаружить все наши просчеты. Так разве можно допустить массовое тиражирование наших ошибок?! Нет и нет. Результаты наших исследований должны быть предельно достоверны... Моя затаенная мечта – добиться п р я м о й сопоставимости лабораторных данных с данными контроля технического состояния скважин геофизиками. Тут нам может помочь акустический метод... Вы только представьте себе эту чудесную обратную связь! Каждая скважина незамедлительно скажет нам: вот в этих условиях вы добились, чего хотели, а в этих нет – подумайте еще... Но боюсь, что на такое меня уже не хватит.
- Устали вы в своей борьбе, Ефим Соломонович, правда же? – осторожно спросил я.
- Устал – мало сказать... Хотя очень устал, конечно. Жуткая проблема – добиваться от министерства финансирования для создания лабораторно-стендовой базы. Все предпочитают спешить с выходом в жизнь, в производство. Хоть из пальца высасывай практические результаты... Трудно перечислить все мытарства, все кабинеты, которые прошел. Был и у министра – он меня не понял и, по существу, выгнал... К счастью, чуть позже я оказался в министерской комиссии по проблемам строительства скважин в Тюменской области. Нам надо было подготовить проект приказа министерства по этим проблемам – и я сумел вставить туда пункт о необходимости моей экспериментальной базы. Приказ подписал первый заместитель министра. Так что стендовой базе был подарен зеленый свет... ну, а мне, в общем итоге, - инфаркт.
- Я ничего не знал об инфаркте...
- Это случилось года полтора назад. Но мои ребята в лаборатории не подвели – все продолжалось, как было задумано.
- А как вы сейчас себя чувствуете?
- Нормально – воюю! Я стойкий, закалялся с фронта... Ну, что ж, еще раз спасибо за доброе внимание, за поддержку. Кстати, я читаю ваши публикации – мне нравятся ваши работы. Успехов вам!
Он крепко пожал мне руку.
Уходя, я обернулся и внимательно посмотрел на него. Еще совсем не старое интеллигентное лицо, средний рост, стройная фигура, строгий темносерый костюм, гармонирующие с ним белая, в полоску, рубаха и однотонный галстук. Даже во внешнем облике аккуратист... На сердце потеплело, и я мысленно пожелал ему здоровья и еще многих благородных дел. Он уже не обращал на меня внимания...
А через полгода мы встретились вновь. Встретились в аэропорту, перед вылетом в чудесный, южный Пятигорск, на отраслевое научно-техническое совещание по технологии заканчивания скважин. В этом городе находился один из территориальных институтов министерства, который, к общей радости, и организовал очередной сбор специалистов.
Наш институт представляли трое: мы с Ефимом Соломоновичем и мой ровесник, неугомонный шутник и балагур Аркадий Семенов, в котором, несомненно, погиб яркий артист эстрады. Все трое были кандидатами наук, то есть достаточно достойными представителями своего славного заведения. Аркадий создал буквально праздничную атмосферу нашей поездки (хотя его доклад на совещании был далеко не шуточным).
Первый раз мы побеседовали с Ефимом Соломоновичем после заседания ученого совета института, на котором обсуждался его очередной научный отчет. Я был буквально покорен его жаждой достоверности экспериментальных исследований. Он сумел создать, наверное, уникальную по тем временам базу лабораторных и стендовых исследований материалов для цементирования скважин. Этому, конечно, способствовала универсальность нашей профессии инженера-буровика. Нас учили, наряду с технологией бурения, также и нефтяной геологии, и промысловой геофизике, и разным отделам химии, и конструированию нефтяного оборудования, и многому другому. А впоследствии мы могли достаточно свободно чувствовать себя в этих областях знаний.
На ученом совете работа, выполняемая под руководством Ефима Соломоновича, была одобрена и рецензентом, и двумя выступившими в прениях. Бушевал в критическом азарте только профессор Кирьянов, который был переведен к нам из академической сферы за какие-то прегрешения, занимался теоретическими исследованиями в области механики разрушения горных пород и, по-моему, чувствуя свою исключительность, недосягаемость в институте отраслевого типа, вообще относился к экспериментальным исследованиям равнодушно, если не скептически. Он заявил:
- Мы опять слышим доклад о бесконечном совершенствовании экспериментальной базы. Можно подумать, что товарищ Литваков собирается удивить мир академическими откровениями в области вяжущих материалов. По-моему, у его лаборатории просто не хватит человеческих сил освоить столь обширную базу. С другой стороны, главная задача отраслевого института – рождать не новые научные знания, а новые объекты техники и технологии. А где они, эти объекты, рожденные в лаборатории Литвакова? Когда они появятся? И разве может дать его база такую же достоверность результатов, как реальная, промышленная скважина? Только там достоверно выявятся ценность его разработок и его ошибки. Предположим, он разок-другой вызовет необходимость ремонтных работ в скважинах – эка невидаль! Такое бывало и будет в жизни. Литвакову надо активизировать технологические разработки и решительно выходить на скважины, а не продолжать мышиную возню со своей базой экспериментов. Ее практическая значимость вовсе не пропорциональна затратам на ее создание.
В своем заключительном слове Ефим Соломонович ответил профессору Кирьянову так. Создание экспериментальной базы уже завершается, но если бы она не существовала, разработку тампонажных смесей для тюменских скважин с неоднородными нефтяными коллекторами, близким расположением воды и газа, к тому же, наклонных, пришлось бы вести вслепую, а потому долго и неэффективно.
Решение ученого совета было в целом положительным, но, естественно, откликнувшись на критическое выступление профессора, в решение включили требование ускоренного проведения лабораторией непосредственно технологических разработок.
Когда зал заседаний опустел, а Ефим Соломонович с двумя сотрудниками своей лаборатории продолжал снимать со стендов многочисленные плакаты, я подошел к нему и заявил:
- Я бы, конечно, выступил, если на заседании сложилась бы для вас критическая ситуация. Но понял, что ее нет, и не стал затягивать дискуссию. Хочется, чтобы вы знали: я восхищен вашей подготовкой экспериментальных исследований.
- Спасибо, - улыбнулся он. – Приятно, что у меня есть еще один молодой единомышленник. К великому сожалению, наука, как и вся жизнь, движется в сторону упрощения, вплоть до небрежности. Недавно узнал в музее художника Павла Корина, что даже палехская миниатюра создается все менее скрупулезно. Ужасно... но ведь это общая психология времени: ладно, сойдет!
Он немного помолчал и продолжил:
- А ведь мне хочется простой вещи: чтобы мы в разработках не обманули себя и производственников. На сибирских месторождениях будут интенсивно строиться десятки тысяч скважин. И они, конечно, не сразу позволят обнаружить все наши просчеты. Так разве можно допустить массовое тиражирование наших ошибок?! Нет и нет. Результаты наших исследований должны быть предельно достоверны... Моя затаенная мечта – добиться п р я м о й сопоставимости лабораторных данных с данными контроля технического состояния скважин геофизиками. Тут нам может помочь акустический метод... Вы только представьте себе эту чудесную обратную связь! Каждая скважина незамедлительно скажет нам: вот в этих условиях вы добились, чего хотели, а в этих нет – подумайте еще... Но боюсь, что на такое меня уже не хватит.
- Устали вы в своей борьбе, Ефим Соломонович, правда же? – осторожно спросил я.
- Устал – мало сказать... Хотя очень устал, конечно. Жуткая проблема – добиваться от министерства финансирования для создания лабораторно-стендовой базы. Все предпочитают спешить с выходом в жизнь, в производство. Хоть из пальца высасывай практические результаты... Трудно перечислить все мытарства, все кабинеты, которые прошел. Был и у министра – он меня не понял и, по существу, выгнал... К счастью, чуть позже я оказался в министерской комиссии по проблемам строительства скважин в Тюменской области. Нам надо было подготовить проект приказа министерства по этим проблемам – и я сумел вставить туда пункт о необходимости моей экспериментальной базы. Приказ подписал первый заместитель министра. Так что стендовой базе был подарен зеленый свет... ну, а мне, в общем итоге, - инфаркт.
- Я ничего не знал об инфаркте...
- Это случилось года полтора назад. Но мои ребята в лаборатории не подвели – все продолжалось, как было задумано.
- А как вы сейчас себя чувствуете?
- Нормально – воюю! Я стойкий, закалялся с фронта... Ну, что ж, еще раз спасибо за доброе внимание, за поддержку. Кстати, я читаю ваши публикации – мне нравятся ваши работы. Успехов вам!
Он крепко пожал мне руку.
Уходя, я обернулся и внимательно посмотрел на него. Еще совсем не старое интеллигентное лицо, средний рост, стройная фигура, строгий темносерый костюм, гармонирующие с ним белая, в полоску, рубаха и однотонный галстук. Даже во внешнем облике аккуратист... На сердце потеплело, и я мысленно пожелал ему здоровья и еще многих благородных дел. Он уже не обращал на меня внимания...
А через полгода мы встретились вновь. Встретились в аэропорту, перед вылетом в чудесный, южный Пятигорск, на отраслевое научно-техническое совещание по технологии заканчивания скважин. В этом городе находился один из территориальных институтов министерства, который, к общей радости, и организовал очередной сбор специалистов.
Наш институт представляли трое: мы с Ефимом Соломоновичем и мой ровесник, неугомонный шутник и балагур Аркадий Семенов, в котором, несомненно, погиб яркий артист эстрады. Все трое были кандидатами наук, то есть достаточно достойными представителями своего славного заведения. Аркадий создал буквально праздничную атмосферу нашей поездки (хотя его доклад на совещании был далеко не шуточным).
Нас поселили вместе в довольно просторном трехместном гостиничном номере с прекрасным видом на знаменитую гору Машук, плотно покрытую зеленой растительностью. Совещание начиналось на следующий день. Поскольку, когда мы обрели жилье, был полдень, в нашем распоряжении имелась масса свободного времени.
Естественно, в первую очередь мы посетили дом-музей М.Ю. Лермонтова и прошлись по всему лермонтовскому мемориальному комплексу города. Прикосновение к судьбе великого поэта привело нас в состояние грустной и, я бы сказал, благоговейной задумчивости, даже Аркадий стал молчалив.
Затем немного прогулялись по Пятигорску и ближе к вечеру вернулись в гостиницу. Здесь, встретив коллег – участников совещания из Краснодара, неожиданно узнали, что министерство только что назначило их институт головным в отрасли по всем проблемам заканчивания скважин, включая, понятно, и цементирование. Это известие оставило в наших душах какой-то сложный и, явно, невеселый осадок. Значит, теперь мы сможем вести свои разработки только по согласованию с этим институтом...
Особенно загрустил Ефим Соломонович. И это было понятно. Ведь Аркадий и я разрабатывали устройства, которыми тот институт пока вообще не занимался, то есть грубо вмешиваться в наши дела ему было несподручно. А цементные растворы уже стали одним из основных направлений его деятельности. Правда, пока его работы были направлены не на Западную Сибирь, а на регионы, где строят более глубокие, высокотемпературные скважины. Но, так или иначе, краснодарскому институту придется делиться с Ефимом Соломоновичем единой сферой науки – единым "пирогом", причем весьма аппетитным, весьма привлекательным. В такой ситуации можно ждать чего угодно...
Не мог Ефим Соломонович предаться вечернему отдыху при возникшей неопределенности своего положения. И он постучался в номер, где поселили директора краснодарского института – крупнейшего специалиста страны в области цементирования скважин. Я, понятное дело, не знаю, как шла их беседа. Она длилась чуть больше получаса, и наш ранее удрученный коллега вернулся к нам в номер буквально сияющим.
- Все будет нормально! – объявил он. – Анатолий Ильич сказал, что никакой экспансии не замышляет, намерен только координировать работы институтов. А мои замыслы похвалил и пожелал мне успеха.
- Такое не грех отметить, - с легкой таинственностью произнес Аркадий и после короткой паузы задумчиво продолжил: - Эх, если б не было у Ефима Соломоновича проблемы в области сердца...
- Ребята! – с неожиданной бесшабашностью воскликнул наш старший коллега. - Не говорите глупостей. Я уже забыл о той проблеме. Всякое в жизни бывает – непростая она, братцы. То вдруг – кровь из носу, а то и инфаркт посетит. Это одного порядка вещи – для них обязательно нужна тяжкая ситуация... Но ведь мне сейчас радостно, мне хорошо! А радость и инфаркт несовместимы... И вообще буровики мы или нет?!
- Ну, ваша взяла, Ефим Соломонович, - смиренно проговорил Аркадий. – Иду в магазин – не могу не подчиниться старшему товарищу...
Вернулся он с двумя поллитровками водки.
- С ума ты сошел! – ужаснулся я. – Ты что, решил создать новую тяжкую ситуацию для Ефима Соломоновича?
- А кто сказал, что это – на один раз? – парировал Аркадий.
Но выпили обе бутылки, естественно, за один раз. Действительно, буровики мы или нет?! Правда, привезенная из Москвы закуска была неплохой и вполне достаточной. Описывать ее не стану: всем, кто бывал в командировках, этот стандартный набор, в принципе, известен, а других читателей не стоит обременять подобной информацией. Добавлю еще, что мы совершенно не спешили, и беседа у нас получилась душевной и размеренной, и вся на темы нашей работы – вечная история.
Ефим Соломонович участвовал в беседе вдохновенно, особенно когда опустошалась только первая бутылка водки. И, конечно, не забыть нам с Аркадием тот монолог, что он с волнением произнес в честь науки, где "человеку нужны не аплодисменты, а просто свершение мечты". В заключение он предложил тост за счастье творчества, которое нам подарено судьбой.
Хотя Ефим Соломонович, несмотря на наши робкие увещевания и принял явно избыточное для себя количество водки, но все же благоразумно оставил застолье раньше, чем мы с Аркадием. Его язык уже стал заметно заплетаться. В какой-то момент он медленно проговорил:
- Хорошо мне с вами, ребята! Но ведь завтра в первой половине дня – мой доклад. Так что оставляю вам полбутылки – ваше дело молодое. А я ложусь спать... Не беспокойтесь, продолжайте беседовать – я сразу засну. Устал немного... Старость – не радость...
И не очень уверенной походкой побрел к своей кровати.
...Утром, к нашей радости, мы все чувствовали себя нормально, помогла прохладная ночь. Настроение было отличным. Заварили чай и стали завтракать остатками вечерней еды. И тут Аркадий (а иначе он бы и не был нашим Аркадием) обратился к Ефиму Соломоновичу с короткой речью:
- Какой же вы молодец, Соломоныч! Выглядите, как огурчик. И спали-то, как богатырь. А перед этим спели нам с кровати прекрасную песню – мы просто заслушались. Может быть, споем ее сейчас вместе – для бодрости.
- Не валяйте дурака! Какую еще песню?
- Истинная правда! – и Аркадий обратился ко мне: - Подтверди, пожалуйста.
Мне оставалось только поддержать розыгрыш – я с улыбкой кивнул, жуя бутерброд с колбасой.
- Песня по существу наша, так и берет за душу: «...а я еду, а я еду за туманом, за мечтами и за запахом тайги...».
- Я никогда не пел этой песни... да и слов почти не знаю... – растерянно сказал Ефим Соломонович. – Дурите вы мне голову, ребята!
- Можете не верить, конечно, - возразил Аркадий, - но это было! И получилось у вас здорово... Я читал, что у человека случаются такие моменты прозрения при стрессах – и хороших, и плохих. Случалось, что внезапно приходил даже иностранный язык. А на вас вчера обрушились друг за другом и жуткое беспокойство, и лавина счастья. Так что... психология не дремлет!
…Совещание длилось три дня в помещении какого-то пансионата, который в эти дни не принимал отдыхающих по случаю ремонтных работ. Завершилось оно, по традиции, банкетом, который был организован в столовой этого же пансионата. Банкет был не шикарный, но веселый. Доброжелательная атмосфера, перенесенная из зала совещания, грела души вместе с сухим вином, которое являлось преобладающим напитком на столах.
Приятно вспоминать о таких совещаниях. Это не ученые советы, где нередко возникают жесткие столкновения идей, мнений, подходов, где могут быть битые и победившие. Здесь же обычно получают удовольствие все участники, поскольку решается совсем другая задача – поделиться информацией. Тебя внимательно выслушали, проявили интерес к твоим делам умными вопросами, другие выступающие тоже рассказали о своих поисках и находках – хорошо!
На банкете Ефим Соломонович пил символически, но был весел и оживлен, произнес вдохновенный философский тост – как бы в развитие того своего монолога, что прозвучал в номере гостиницы...
А перед самым нашим отъездом случился забавный момент. Ефим Соломонович, собирая свои вещи, вдруг запел в задумчивости: "Пусть полным-полно набиты мне в дорогу чемоданы, память, грусть, невозвращённые долги... А я еду, а я еду за туманом, за мечтами и за запахом тайги..." Мы с Аркадием переглянулись, улыбнулись и промолчали. Он только выразительно указал пальцем куда-то вверх: дескать, вот оно, прозрение! Возможно... А скорее, просто очень светлое настроение...
А теперь скажу и о моей третьей встрече с Ефимом Соломоновичем. Она была через пару недель и совершенно случайной, в трамвае. Он ехал к зданию, где располагалась его лаборатория, а я – дальше, в институт, с которым у меня начиналась общая разработка. Я сразу заметил, что он чем-то очень удручен.
- Что случилось? – спросил я как можно мягче, взяв его под руку.
Он вдруг заметно побледнел и дрогнувшим голосом тихо ответил:
- Мою лабораторию закрывают – узнал это сегодня.
- Но ведь Анатолий Ильич сказал... – гневно среагировал я.
Он перебил меня:
- Дело не в Анатолии Ильиче. Это решение чиновников министерства: хотят устранить дублирование в науке. В частности, все, что касается тампонажных цементов, должно разрабатываться в новом головном институте, в Краснодаре.
Ефим Соломонович говорил с заметным трудом. А я продолжал негодовать:
- Но ведь это нелепость! В науке важна не география, а личность! И дублирование – это тоже путь к прогрессу. Не гайки же точим – рождаем и развиваем разные идеи... Как же без конкуренции идей?..
- А может быть, чиновники и правы... – обреченно и очень медленно произнес он. - Создадут там единую универсальную испытательную базу – и никому не придется годами мучиться с этой проблемой, как мне... А что касается конкуренции идей – пусть она там и развивается...
- Нет и нет! Не структурными изысками, а личностью – ее вдохновением и самоотверженностью – определяется эффективность дел в науке, разве не так?
Ефим Соломонович вздохнул и грустно улыбнулся:
- Будем считать, что незаменимых ученых нет...
И, чуть помолчав, совсем тихо продолжил:
- Мне же, видимо, пора не пенсию... Хватит... Ну, а мои ребятки, мои сотрудники, еще молоды – смогут себя найти... Не будем печалиться!.. А вот и моя остановка.
...На следующий день я узнал, что ночью Ефим Соломонович умер – второй инфаркт...
Естественно, в первую очередь мы посетили дом-музей М.Ю. Лермонтова и прошлись по всему лермонтовскому мемориальному комплексу города. Прикосновение к судьбе великого поэта привело нас в состояние грустной и, я бы сказал, благоговейной задумчивости, даже Аркадий стал молчалив.
Затем немного прогулялись по Пятигорску и ближе к вечеру вернулись в гостиницу. Здесь, встретив коллег – участников совещания из Краснодара, неожиданно узнали, что министерство только что назначило их институт головным в отрасли по всем проблемам заканчивания скважин, включая, понятно, и цементирование. Это известие оставило в наших душах какой-то сложный и, явно, невеселый осадок. Значит, теперь мы сможем вести свои разработки только по согласованию с этим институтом...
Особенно загрустил Ефим Соломонович. И это было понятно. Ведь Аркадий и я разрабатывали устройства, которыми тот институт пока вообще не занимался, то есть грубо вмешиваться в наши дела ему было несподручно. А цементные растворы уже стали одним из основных направлений его деятельности. Правда, пока его работы были направлены не на Западную Сибирь, а на регионы, где строят более глубокие, высокотемпературные скважины. Но, так или иначе, краснодарскому институту придется делиться с Ефимом Соломоновичем единой сферой науки – единым "пирогом", причем весьма аппетитным, весьма привлекательным. В такой ситуации можно ждать чего угодно...
Не мог Ефим Соломонович предаться вечернему отдыху при возникшей неопределенности своего положения. И он постучался в номер, где поселили директора краснодарского института – крупнейшего специалиста страны в области цементирования скважин. Я, понятное дело, не знаю, как шла их беседа. Она длилась чуть больше получаса, и наш ранее удрученный коллега вернулся к нам в номер буквально сияющим.
- Все будет нормально! – объявил он. – Анатолий Ильич сказал, что никакой экспансии не замышляет, намерен только координировать работы институтов. А мои замыслы похвалил и пожелал мне успеха.
- Такое не грех отметить, - с легкой таинственностью произнес Аркадий и после короткой паузы задумчиво продолжил: - Эх, если б не было у Ефима Соломоновича проблемы в области сердца...
- Ребята! – с неожиданной бесшабашностью воскликнул наш старший коллега. - Не говорите глупостей. Я уже забыл о той проблеме. Всякое в жизни бывает – непростая она, братцы. То вдруг – кровь из носу, а то и инфаркт посетит. Это одного порядка вещи – для них обязательно нужна тяжкая ситуация... Но ведь мне сейчас радостно, мне хорошо! А радость и инфаркт несовместимы... И вообще буровики мы или нет?!
- Ну, ваша взяла, Ефим Соломонович, - смиренно проговорил Аркадий. – Иду в магазин – не могу не подчиниться старшему товарищу...
Вернулся он с двумя поллитровками водки.
- С ума ты сошел! – ужаснулся я. – Ты что, решил создать новую тяжкую ситуацию для Ефима Соломоновича?
- А кто сказал, что это – на один раз? – парировал Аркадий.
Но выпили обе бутылки, естественно, за один раз. Действительно, буровики мы или нет?! Правда, привезенная из Москвы закуска была неплохой и вполне достаточной. Описывать ее не стану: всем, кто бывал в командировках, этот стандартный набор, в принципе, известен, а других читателей не стоит обременять подобной информацией. Добавлю еще, что мы совершенно не спешили, и беседа у нас получилась душевной и размеренной, и вся на темы нашей работы – вечная история.
Ефим Соломонович участвовал в беседе вдохновенно, особенно когда опустошалась только первая бутылка водки. И, конечно, не забыть нам с Аркадием тот монолог, что он с волнением произнес в честь науки, где "человеку нужны не аплодисменты, а просто свершение мечты". В заключение он предложил тост за счастье творчества, которое нам подарено судьбой.
Хотя Ефим Соломонович, несмотря на наши робкие увещевания и принял явно избыточное для себя количество водки, но все же благоразумно оставил застолье раньше, чем мы с Аркадием. Его язык уже стал заметно заплетаться. В какой-то момент он медленно проговорил:
- Хорошо мне с вами, ребята! Но ведь завтра в первой половине дня – мой доклад. Так что оставляю вам полбутылки – ваше дело молодое. А я ложусь спать... Не беспокойтесь, продолжайте беседовать – я сразу засну. Устал немного... Старость – не радость...
И не очень уверенной походкой побрел к своей кровати.
...Утром, к нашей радости, мы все чувствовали себя нормально, помогла прохладная ночь. Настроение было отличным. Заварили чай и стали завтракать остатками вечерней еды. И тут Аркадий (а иначе он бы и не был нашим Аркадием) обратился к Ефиму Соломоновичу с короткой речью:
- Какой же вы молодец, Соломоныч! Выглядите, как огурчик. И спали-то, как богатырь. А перед этим спели нам с кровати прекрасную песню – мы просто заслушались. Может быть, споем ее сейчас вместе – для бодрости.
- Не валяйте дурака! Какую еще песню?
- Истинная правда! – и Аркадий обратился ко мне: - Подтверди, пожалуйста.
Мне оставалось только поддержать розыгрыш – я с улыбкой кивнул, жуя бутерброд с колбасой.
- Песня по существу наша, так и берет за душу: «...а я еду, а я еду за туманом, за мечтами и за запахом тайги...».
- Я никогда не пел этой песни... да и слов почти не знаю... – растерянно сказал Ефим Соломонович. – Дурите вы мне голову, ребята!
- Можете не верить, конечно, - возразил Аркадий, - но это было! И получилось у вас здорово... Я читал, что у человека случаются такие моменты прозрения при стрессах – и хороших, и плохих. Случалось, что внезапно приходил даже иностранный язык. А на вас вчера обрушились друг за другом и жуткое беспокойство, и лавина счастья. Так что... психология не дремлет!
…Совещание длилось три дня в помещении какого-то пансионата, который в эти дни не принимал отдыхающих по случаю ремонтных работ. Завершилось оно, по традиции, банкетом, который был организован в столовой этого же пансионата. Банкет был не шикарный, но веселый. Доброжелательная атмосфера, перенесенная из зала совещания, грела души вместе с сухим вином, которое являлось преобладающим напитком на столах.
Приятно вспоминать о таких совещаниях. Это не ученые советы, где нередко возникают жесткие столкновения идей, мнений, подходов, где могут быть битые и победившие. Здесь же обычно получают удовольствие все участники, поскольку решается совсем другая задача – поделиться информацией. Тебя внимательно выслушали, проявили интерес к твоим делам умными вопросами, другие выступающие тоже рассказали о своих поисках и находках – хорошо!
На банкете Ефим Соломонович пил символически, но был весел и оживлен, произнес вдохновенный философский тост – как бы в развитие того своего монолога, что прозвучал в номере гостиницы...
А перед самым нашим отъездом случился забавный момент. Ефим Соломонович, собирая свои вещи, вдруг запел в задумчивости: "Пусть полным-полно набиты мне в дорогу чемоданы, память, грусть, невозвращённые долги... А я еду, а я еду за туманом, за мечтами и за запахом тайги..." Мы с Аркадием переглянулись, улыбнулись и промолчали. Он только выразительно указал пальцем куда-то вверх: дескать, вот оно, прозрение! Возможно... А скорее, просто очень светлое настроение...
А теперь скажу и о моей третьей встрече с Ефимом Соломоновичем. Она была через пару недель и совершенно случайной, в трамвае. Он ехал к зданию, где располагалась его лаборатория, а я – дальше, в институт, с которым у меня начиналась общая разработка. Я сразу заметил, что он чем-то очень удручен.
- Что случилось? – спросил я как можно мягче, взяв его под руку.
Он вдруг заметно побледнел и дрогнувшим голосом тихо ответил:
- Мою лабораторию закрывают – узнал это сегодня.
- Но ведь Анатолий Ильич сказал... – гневно среагировал я.
Он перебил меня:
- Дело не в Анатолии Ильиче. Это решение чиновников министерства: хотят устранить дублирование в науке. В частности, все, что касается тампонажных цементов, должно разрабатываться в новом головном институте, в Краснодаре.
Ефим Соломонович говорил с заметным трудом. А я продолжал негодовать:
- Но ведь это нелепость! В науке важна не география, а личность! И дублирование – это тоже путь к прогрессу. Не гайки же точим – рождаем и развиваем разные идеи... Как же без конкуренции идей?..
- А может быть, чиновники и правы... – обреченно и очень медленно произнес он. - Создадут там единую универсальную испытательную базу – и никому не придется годами мучиться с этой проблемой, как мне... А что касается конкуренции идей – пусть она там и развивается...
- Нет и нет! Не структурными изысками, а личностью – ее вдохновением и самоотверженностью – определяется эффективность дел в науке, разве не так?
Ефим Соломонович вздохнул и грустно улыбнулся:
- Будем считать, что незаменимых ученых нет...
И, чуть помолчав, совсем тихо продолжил:
- Мне же, видимо, пора не пенсию... Хватит... Ну, а мои ребятки, мои сотрудники, еще молоды – смогут себя найти... Не будем печалиться!.. А вот и моя остановка.
...На следующий день я узнал, что ночью Ефим Соломонович умер – второй инфаркт...