Боюсь не смерти я...
Повесть-эссе в моих дневниковых записях с комментариями
Цепь фрагментов произведения –
версия для газетной публикации
версия для газетной публикации
|
Боюсь не смерти я.
Нет, нет! И не предсмертного мученья. Боюсь до смерти отлучения От увлечений юных лет. Василий ФЕДОРОВ |
Дорогой читатель!
Я с пониманием и уважением приму любое Ваше отношение к этой повести-эссе. Прекрасно осознаю, что она по своему существу способна стать в какой-то мере интересной далеко не для каждого человека.
Если в литературе, которой Вы уделяете внимание, непременно должна быть захватывающая сюжетная интрига, если Вы желаете, чтобы автор погрузил Вас главным образом в действия, поступки (как ныне модно говорить, action), а не в детальное изложение диалектики своего душевного состояния, в свои искания, ошибки, обретение нравственных и деловых установок, в общем, если Вы равнодушны к повествованиям, где звучат философско-лирические симфонии жизни человека, пожалуйста, не продолжайте читать это моё произведение. Не тратьте Ваше время зря.
Меня обнадёживает то, что в литературе существует жанр эссе, а также имеются такие его варианты, как роман-эссе и повесть-эссе. Как объясняют литературоведы, эссе – это жанр прозы, сочетающий подчеркнуто индивидуальную позицию автора с непринужденным изложением, ориентированным на разговорную речь. В эссе отражается в первую очередь личность автора – его мировоззрение, мысли и чувства. А поскольку существует такой жанр, он, верю, интересен какому-то кругу читателей. Я тоже давний поклонник такого жанра, и мне иногда хочется обращаться к нему в своём творчестве.
Моя повесть-эссе написана в надежде, что она найдёт путь к сердцу такого читателя, которому окажется интересен непростой процесс становления души молодого человека середины прошлого века в Советском Союзе, человека с творческими наклонностями, но, по большому счёту, рядового, а потому в какой-то мере характерного для нашего человеческого общежития вообще.
Творческое начало живет во многих людях, но лишь единицы из них становятся великими творцами в науке, литературе, педагогической практике или других областях человеческой деятельности. Однако именно творческое начало, дарованное рядовому человеку, может приносить ему столь же счастливое, солнечное мироощущение, какое, думаю, нередко посещает великих.
Глубокая радость человека в творчестве может порождаться вовсе не масштабностью его творческих дел, а их полезностью для каких-то конкретных людей, значимостью для него самого, одухотворенностью. Еще в студенческом возрасте я твердо осознал, что мои старания в факультетской стенгазете не тускнеют на фоне успехов преуспевающих журналистов центральной прессы. Мы выравнены творчеством...
Давно, лет в тридцать (а значит, около пятидесяти лет назад), я написал четверостишие, ставшее для меня своеобразной клятвой верности:
Я с пониманием и уважением приму любое Ваше отношение к этой повести-эссе. Прекрасно осознаю, что она по своему существу способна стать в какой-то мере интересной далеко не для каждого человека.
Если в литературе, которой Вы уделяете внимание, непременно должна быть захватывающая сюжетная интрига, если Вы желаете, чтобы автор погрузил Вас главным образом в действия, поступки (как ныне модно говорить, action), а не в детальное изложение диалектики своего душевного состояния, в свои искания, ошибки, обретение нравственных и деловых установок, в общем, если Вы равнодушны к повествованиям, где звучат философско-лирические симфонии жизни человека, пожалуйста, не продолжайте читать это моё произведение. Не тратьте Ваше время зря.
Меня обнадёживает то, что в литературе существует жанр эссе, а также имеются такие его варианты, как роман-эссе и повесть-эссе. Как объясняют литературоведы, эссе – это жанр прозы, сочетающий подчеркнуто индивидуальную позицию автора с непринужденным изложением, ориентированным на разговорную речь. В эссе отражается в первую очередь личность автора – его мировоззрение, мысли и чувства. А поскольку существует такой жанр, он, верю, интересен какому-то кругу читателей. Я тоже давний поклонник такого жанра, и мне иногда хочется обращаться к нему в своём творчестве.
Моя повесть-эссе написана в надежде, что она найдёт путь к сердцу такого читателя, которому окажется интересен непростой процесс становления души молодого человека середины прошлого века в Советском Союзе, человека с творческими наклонностями, но, по большому счёту, рядового, а потому в какой-то мере характерного для нашего человеческого общежития вообще.
Творческое начало живет во многих людях, но лишь единицы из них становятся великими творцами в науке, литературе, педагогической практике или других областях человеческой деятельности. Однако именно творческое начало, дарованное рядовому человеку, может приносить ему столь же счастливое, солнечное мироощущение, какое, думаю, нередко посещает великих.
Глубокая радость человека в творчестве может порождаться вовсе не масштабностью его творческих дел, а их полезностью для каких-то конкретных людей, значимостью для него самого, одухотворенностью. Еще в студенческом возрасте я твердо осознал, что мои старания в факультетской стенгазете не тускнеют на фоне успехов преуспевающих журналистов центральной прессы. Мы выравнены творчеством...
Давно, лет в тридцать (а значит, около пятидесяти лет назад), я написал четверостишие, ставшее для меня своеобразной клятвой верности:
|
Меня спасало творчество всегда:
и в нездоровье, и в ненастье буден. Оно мой воздух. Мне нельзя туда, где сладостного творчества не будет. |
Человеку нужен – и не на миг, а на жизнь – определенный душевный комфорт в нашем сложном человеческом общежитии – это для него главное, без этого не может ладиться жизнь. Но возможно ли это для меня без каждодневных, многообразных и добрых творческих решений и дел, которые известный педагог В.Сухомлинский назвал “незримыми ниточками, соединяющими сердца”? Знаю, что нет...
Я несколько лет не решался приступить к написанию этой повести. Меня останавливали несколько заданных себе вопросов. Смогу ли я сказать людям этим произведением что-то полезное? Привлечет ли оно внимание современного читателя? Хватит ли у меня способностей литературно обработать, "отшлифовать" давние дневниковые записи, которые вовсе не предназначались для публикации? Не обижу ли я кого-нибудь из старых друзей или их родных демонстрацией своих текущих размышлений, переживаний и оценок из безвозвратно ушедших времен нашей молодости?..
Думал я, думал, вновь и вновь листал свои дневники и понял, что надо попробовать. Пусть не каждому сегодня интересно погружаться в былой духовный мир нынешнего старика. Да и мои литературные способности, несомненно, позволяют желать лучшего. Но всё же толстые тетради моих дневников хранят в себе первозданные крупицы мировоззрения довольно обычного – честного и слившегося со своей эпохой – советского (не побоюсь этого слова) молодого человека 50-х – 60-х годов прошлого века. С таким, в принципе, мировоззрением я и мои друзья, ставшие, как правило, технарями, вошли в трудовую жизнь и честно трудились на благо своей страны десятки лет. Человек не может выбрать эпоху, в которой ему жить. Но он может и должен достойно действовать в том времени, которое ему досталось.
И сколько бы некоторые критики ни обрушивались ныне с высокомерием на годы становления и самореализации моего поколения, и даже прямо на тружеников промышленности и отраслевой науки моего времени, к которым я принадлежал до 1999 года (до ухода на пенсию), с уверенностью утверждаю, что, по большому счету, знали мы, как жить!
А потому надеюсь, что вызовут чей-то интерес старые дневниковые записи, неподдельно отражающие внутренний мир представителя советской молодежи в начале второй половины XX века – представителя того поколения, которому довелось учиться, работать, бороться за свои идеалы в сложнейшей диалектике неповторимой пятидесятилетней эпохи конца сталинизма, последующих так называемых "волюнтаризма", "застоя", "перестройки" и наконец судорожно-неуемной ельцинской замены социализма капитализмом. И – не надо вранья – для миллионов тружеников это, несомненно, была полнокровная жизнь, наполненная интересными событиями и делами. Да, она могла быть и лучше. Но, повторюсь, эпоху для жизни, увы, выбрать невозможно. А вот жить достойно, нравственно можно всегда.
Мне посчастливилось участвовать в гигантской эпопее развития Западно-Сибирского нефтегазового комплекса в качестве изобретателя, научного исследователя и разработчика технико-технологических объектов. Поглощенный этой напряженной, вдохновенной и успешной работой, я практически не ощутил, что, как позже заявили высокие официальные лица, страна одновременно переживала эпоху застоя. А когда они заявили это, я понял, что никакой хлесткий ярлык, приклеенный ко времени, стране или человеку, не несет в себе полной объективности.
Главное увлечение моих юных лет – творчество. По существу, как я отметил выше, оно стало просто моим воздухом – вначале только литературное, затем и техническое. Дневники отражают непростую историю борьбы, подчас мучительной, которая происходила в моей душе, – борьбы между желанием быть серьёзным, креативным технарем и постоянно заглушаемой мною страстью к литературному творчеству. Борьбы в душе молодого человека 50-х - 60-х годов, несколько наивного и чудаковатого, но неизменно желающего стать полезным людям. И счастье моё в том, что я не отлучен от творчества до сих пор – оно позволяет мне вдохновенно жить и сегодня.
Вот почему я взял в качестве эпиграфа к этому повествованию четверостишие хорошего русского поэта Василия Федорова.
Итак, добро пожаловать, уважаемый читатель, в мою новую повесть-эссе. В ней отражен 15-летний период жизни главного героя, от 10-го класса школы до вхождения в четвёртый десяток лет жизни, когда окончена аспирантура и начинается дальнейший долгий путь научных исследований, изобретательства и разработок для родной нефтяной промышленности.
Замечу еще лишь то, что я решил изменить имена и фамилии почти всех персонажей своего повествования, чтобы быть достаточно свободным в литературной обработке используемых фрагментов старых записей – размышлений, переживаний, оценок – и уменьшить вероятность упреков в возможных неточностях. Пусть это произведение будет в какой-то мере художественным, а не строго мемуарным...
Я несколько лет не решался приступить к написанию этой повести. Меня останавливали несколько заданных себе вопросов. Смогу ли я сказать людям этим произведением что-то полезное? Привлечет ли оно внимание современного читателя? Хватит ли у меня способностей литературно обработать, "отшлифовать" давние дневниковые записи, которые вовсе не предназначались для публикации? Не обижу ли я кого-нибудь из старых друзей или их родных демонстрацией своих текущих размышлений, переживаний и оценок из безвозвратно ушедших времен нашей молодости?..
Думал я, думал, вновь и вновь листал свои дневники и понял, что надо попробовать. Пусть не каждому сегодня интересно погружаться в былой духовный мир нынешнего старика. Да и мои литературные способности, несомненно, позволяют желать лучшего. Но всё же толстые тетради моих дневников хранят в себе первозданные крупицы мировоззрения довольно обычного – честного и слившегося со своей эпохой – советского (не побоюсь этого слова) молодого человека 50-х – 60-х годов прошлого века. С таким, в принципе, мировоззрением я и мои друзья, ставшие, как правило, технарями, вошли в трудовую жизнь и честно трудились на благо своей страны десятки лет. Человек не может выбрать эпоху, в которой ему жить. Но он может и должен достойно действовать в том времени, которое ему досталось.
И сколько бы некоторые критики ни обрушивались ныне с высокомерием на годы становления и самореализации моего поколения, и даже прямо на тружеников промышленности и отраслевой науки моего времени, к которым я принадлежал до 1999 года (до ухода на пенсию), с уверенностью утверждаю, что, по большому счету, знали мы, как жить!
А потому надеюсь, что вызовут чей-то интерес старые дневниковые записи, неподдельно отражающие внутренний мир представителя советской молодежи в начале второй половины XX века – представителя того поколения, которому довелось учиться, работать, бороться за свои идеалы в сложнейшей диалектике неповторимой пятидесятилетней эпохи конца сталинизма, последующих так называемых "волюнтаризма", "застоя", "перестройки" и наконец судорожно-неуемной ельцинской замены социализма капитализмом. И – не надо вранья – для миллионов тружеников это, несомненно, была полнокровная жизнь, наполненная интересными событиями и делами. Да, она могла быть и лучше. Но, повторюсь, эпоху для жизни, увы, выбрать невозможно. А вот жить достойно, нравственно можно всегда.
Мне посчастливилось участвовать в гигантской эпопее развития Западно-Сибирского нефтегазового комплекса в качестве изобретателя, научного исследователя и разработчика технико-технологических объектов. Поглощенный этой напряженной, вдохновенной и успешной работой, я практически не ощутил, что, как позже заявили высокие официальные лица, страна одновременно переживала эпоху застоя. А когда они заявили это, я понял, что никакой хлесткий ярлык, приклеенный ко времени, стране или человеку, не несет в себе полной объективности.
Главное увлечение моих юных лет – творчество. По существу, как я отметил выше, оно стало просто моим воздухом – вначале только литературное, затем и техническое. Дневники отражают непростую историю борьбы, подчас мучительной, которая происходила в моей душе, – борьбы между желанием быть серьёзным, креативным технарем и постоянно заглушаемой мною страстью к литературному творчеству. Борьбы в душе молодого человека 50-х - 60-х годов, несколько наивного и чудаковатого, но неизменно желающего стать полезным людям. И счастье моё в том, что я не отлучен от творчества до сих пор – оно позволяет мне вдохновенно жить и сегодня.
Вот почему я взял в качестве эпиграфа к этому повествованию четверостишие хорошего русского поэта Василия Федорова.
Итак, добро пожаловать, уважаемый читатель, в мою новую повесть-эссе. В ней отражен 15-летний период жизни главного героя, от 10-го класса школы до вхождения в четвёртый десяток лет жизни, когда окончена аспирантура и начинается дальнейший долгий путь научных исследований, изобретательства и разработок для родной нефтяной промышленности.
Замечу еще лишь то, что я решил изменить имена и фамилии почти всех персонажей своего повествования, чтобы быть достаточно свободным в литературной обработке используемых фрагментов старых записей – размышлений, переживаний, оценок – и уменьшить вероятность упреков в возможных неточностях. Пусть это произведение будет в какой-то мере художественным, а не строго мемуарным...
Читаю свои стихи на встрече однокашников. 1974 г.
Из главы "10-й класс родной школы города Ангарска
и лето перед началом студенческой жизни, 1954 год"
и лето перед началом студенческой жизни, 1954 год"
* * *
Вот я и начинаю свой дневник. Мой карандаш опять в руке, но не гармоничные строки стихотворения будут выходить из-под грифеля, а спешные, нескладные писания, телеграфно отражающие моё текущее настроение.
Да, начат дневник. Значит, слишком много появилось размышлений и переживаний, значит, перегрузили они мозг и сердце – надо облегчить эту, в общем-то, обычную ношу входящего в жизнь юноши. Для того и нужен дневник. Легче человеку, когда он может забыть что-то важное на время, но знает, что в любую минуту прикоснется к этому вновь, если откроет заветную тетрадь. И опять – думы, суждения, выводы...
* * *
...В юности формируешься как личность, ощущая коллективное влияние друзей (по школьному классу, кружку самодеятельности, спортивной команде...), при этом обычно в чём-то изменяешься, и довольно заметно. Не меняться в юности, по-моему, не к лицу человеку. Это чаще всего происходит от чрезмерной самоуверенности, от уважения только своего мнения. Такой человек или очень легкомысленный (подчас даже склонный к хулиганству), или – ходячая мораль.
Во втором случае он явно перегибает в стремлении к идеалу. Он старается накопить в себе все положительные свойства разных людей, но делает это в ущерб (именно в ущерб!) другим чертам человеческого характера, пусть менее существенным, но обеспечивающим естественность, гармоничность человеческого поведения. Поэтому он невольно начинает выглядеть плакатно, в какой-то мере теряет общий язык с большинством товарищей и обособляется, как одиноко стоящая на опушке весело шумящего соснового бора надменная сосна...
Человек должен быть ж и в о й личностью (пусть это и чревато какими-то ошибками молодости, роста, но мы же объекты ж и з н и, а не плаката!). Я не был человеком, подобным вышеупомянутой сосне, но думаю, что ему суждено чувствовать некоторую пустоту в душе.
Вот я и начинаю свой дневник. Мой карандаш опять в руке, но не гармоничные строки стихотворения будут выходить из-под грифеля, а спешные, нескладные писания, телеграфно отражающие моё текущее настроение.
Да, начат дневник. Значит, слишком много появилось размышлений и переживаний, значит, перегрузили они мозг и сердце – надо облегчить эту, в общем-то, обычную ношу входящего в жизнь юноши. Для того и нужен дневник. Легче человеку, когда он может забыть что-то важное на время, но знает, что в любую минуту прикоснется к этому вновь, если откроет заветную тетрадь. И опять – думы, суждения, выводы...
* * *
...В юности формируешься как личность, ощущая коллективное влияние друзей (по школьному классу, кружку самодеятельности, спортивной команде...), при этом обычно в чём-то изменяешься, и довольно заметно. Не меняться в юности, по-моему, не к лицу человеку. Это чаще всего происходит от чрезмерной самоуверенности, от уважения только своего мнения. Такой человек или очень легкомысленный (подчас даже склонный к хулиганству), или – ходячая мораль.
Во втором случае он явно перегибает в стремлении к идеалу. Он старается накопить в себе все положительные свойства разных людей, но делает это в ущерб (именно в ущерб!) другим чертам человеческого характера, пусть менее существенным, но обеспечивающим естественность, гармоничность человеческого поведения. Поэтому он невольно начинает выглядеть плакатно, в какой-то мере теряет общий язык с большинством товарищей и обособляется, как одиноко стоящая на опушке весело шумящего соснового бора надменная сосна...
Человек должен быть ж и в о й личностью (пусть это и чревато какими-то ошибками молодости, роста, но мы же объекты ж и з н и, а не плаката!). Я не был человеком, подобным вышеупомянутой сосне, но думаю, что ему суждено чувствовать некоторую пустоту в душе.
Не могу вспомнить, отчего именно посетили меня те мальчишеские размышления. Время-то было весьма строгое, еще почти сталинское. И всё-таки уже возникали ростки ожидания каких-то перемен, предчувствие памятной хрущевской "оттепели", в которой довелось формироваться душам моего поколения.
Ну, а пока мы, четверо друзей-десятиклассников наивно стали реализовать желание внутренней свободы тем, что иногда, в воскресные дни, посещали городскую забегаловку и выпивали там по сто граммов водки, закусывая бутербродом. Действовали, как настоящие мужики, – хватит быть сопливыми пацанами!
Увы, был такой грех молодости... Ну, а что потом? Через годы один из этих моих друзей стал профессором военной академии, второй талантливым инженером-буровиком, он был награжден орденом за открытие газового месторождения в Красноярском крае, третий трудился руководителем строительного треста, ну, а я – ученый-нефтяник, доктор технических наук, заслуженный изобретатель России...
Ну, а пока мы, четверо друзей-десятиклассников наивно стали реализовать желание внутренней свободы тем, что иногда, в воскресные дни, посещали городскую забегаловку и выпивали там по сто граммов водки, закусывая бутербродом. Действовали, как настоящие мужики, – хватит быть сопливыми пацанами!
Увы, был такой грех молодости... Ну, а что потом? Через годы один из этих моих друзей стал профессором военной академии, второй талантливым инженером-буровиком, он был награжден орденом за открытие газового месторождения в Красноярском крае, третий трудился руководителем строительного треста, ну, а я – ученый-нефтяник, доктор технических наук, заслуженный изобретатель России...
* * *
Второй раз посмотрел кинофильм "Свадьба с приданым". Теперь уже смог изредка наблюдать за залом. Как завораживающе теплый юмор передается с экрана в зал!
Второй раз посмотрел кинофильм "Свадьба с приданым". Теперь уже смог изредка наблюдать за залом. Как завораживающе теплый юмор передается с экрана в зал!
Кинотеатр «Победа» – тогда
единственный очаг культуры в Ангарске. |
|
Есть, правда, черствые души, которые равнодушны ко всему происходящему на экране. Это убеждённые скептики. Простые человеческие чувства, представленные в несколько приподнятых тонах, не доходят до них. Не по душе мне такие люди...
Да, я не сомневался в праве на жизнь жанра «Свадьбы с приданым», романтического и веселого. Возможно, сказывалось то, что я, дитя Арбата, воспитывался на спектаклях моего любимого театра имени Евг. Вахтангова – театра особо ярких и одухотворенных постановок, как бы приподнятых над нашим повседневным существованием. Но я не мог четко обосновать правомерность жанра милого моему сердцу фильма, – правомерность, которую особенно остро ощущал, когда сталкивался с отрицательными суждениями о картинах "Кубанские казаки", "Свинарка и пастух", "Волга – Волга" или о той же "Свадьбе с приданым".
Только значительно повзрослев, я осознал, что все эти произведения по существу относятся к жанру оперетты в кино, а значит, должны быть именно такими: приподнятыми над реальной жизнью, наполненными яркой эмоциональностью, сочетающими печальные моменты с искристым весельем, пронизанными многообразием музыки и пения. Ведь оперетта – это всегда вдохновенная, мудрая и волнующая сказка для взрослых. А иначе зачем нужен этот жанр?!
Только значительно повзрослев, я осознал, что все эти произведения по существу относятся к жанру оперетты в кино, а значит, должны быть именно такими: приподнятыми над реальной жизнью, наполненными яркой эмоциональностью, сочетающими печальные моменты с искристым весельем, пронизанными многообразием музыки и пения. Ведь оперетта – это всегда вдохновенная, мудрая и волнующая сказка для взрослых. А иначе зачем нужен этот жанр?!
* * *
Хочу сегодня еще немного написать о моем лучшем друге Валере Стрельцове. Какое счастье: он решил вместе со мной поступать в Московский нефтяной институт – мы вместе станем буровиками!
Но сейчас не об этом... Многого не понимал я в тебе, Валера, и кое-чего так и не понял. Однако не понял я мелочей, которые можно совсем не пытаться понять. Юность еще не позволяет характеру оформиться во что-то неизменяемое, поэтому подчас трудно, а то и невозможно уловить его во всех чёрточках – некоторые становятся расплывчатыми, исчезают, замещаются. Но самое важное в человеке увидеть можно, и я увидел, Валера, что... Лучше – конкретнее, пунктуально:
- ты не эгоист, но твердо стремишься исполнять свои желания;
- душа твоя чиста, ты бескорыстен, но несколько упрям;
- не помню, чтобы ты когда-нибудь поступил глупо или бестактно...
Ну, хватит столь бесцеремонно анализировать личность близкого человека. Прости, Валера!
Впрочем, осталось одно, непременно требующее анализа, – сердце. Да, Валерка, до тебя, кажется, добралась любовь. И я рад этому. Галя Гридина – одна из лучших девчонок нашего класса. Надо просто не знать её, чтобы в глубине души не ощутить влюблённость, хотя бы чуть-чуть. Галя не избалованная, а трудолюбивая, умная и очень остроумная, бойкая, принципиальная, честная, с весёлой большой душой – неизменно располагающая к себе девушка. Не скоро отыщешь второго такого человека, в котором удаль сочетается с чуткостью к людям, весёлость с серьёзностью и принципиальность, резкость комплиментов с любовью.
Да, с любовью, с чистой, прекрасной юношеской любовью-дружбой, которая предназначена для тебя, Валера. Неужели это пройдет мимо тебя? Не думаю. Почему ты так неожиданно смутился, когда она сказала тебе при всех: "Как любезничать, так к другой Гале, а как перевести с английского – ко мне!" Вряд ли бы ты покраснел, скажи это другая одноклассница. А к Гале ты неравнодушен – не упускай ее!
Эх, я бы, пожалуй, позволил себе ухаживание за ней, если бы видел, что она может ответить взаимностью. Она направляет это чувство тебе – желаю тебе счастья!..
Хочу сегодня еще немного написать о моем лучшем друге Валере Стрельцове. Какое счастье: он решил вместе со мной поступать в Московский нефтяной институт – мы вместе станем буровиками!
Но сейчас не об этом... Многого не понимал я в тебе, Валера, и кое-чего так и не понял. Однако не понял я мелочей, которые можно совсем не пытаться понять. Юность еще не позволяет характеру оформиться во что-то неизменяемое, поэтому подчас трудно, а то и невозможно уловить его во всех чёрточках – некоторые становятся расплывчатыми, исчезают, замещаются. Но самое важное в человеке увидеть можно, и я увидел, Валера, что... Лучше – конкретнее, пунктуально:
- ты не эгоист, но твердо стремишься исполнять свои желания;
- душа твоя чиста, ты бескорыстен, но несколько упрям;
- не помню, чтобы ты когда-нибудь поступил глупо или бестактно...
Ну, хватит столь бесцеремонно анализировать личность близкого человека. Прости, Валера!
Впрочем, осталось одно, непременно требующее анализа, – сердце. Да, Валерка, до тебя, кажется, добралась любовь. И я рад этому. Галя Гридина – одна из лучших девчонок нашего класса. Надо просто не знать её, чтобы в глубине души не ощутить влюблённость, хотя бы чуть-чуть. Галя не избалованная, а трудолюбивая, умная и очень остроумная, бойкая, принципиальная, честная, с весёлой большой душой – неизменно располагающая к себе девушка. Не скоро отыщешь второго такого человека, в котором удаль сочетается с чуткостью к людям, весёлость с серьёзностью и принципиальность, резкость комплиментов с любовью.
Да, с любовью, с чистой, прекрасной юношеской любовью-дружбой, которая предназначена для тебя, Валера. Неужели это пройдет мимо тебя? Не думаю. Почему ты так неожиданно смутился, когда она сказала тебе при всех: "Как любезничать, так к другой Гале, а как перевести с английского – ко мне!" Вряд ли бы ты покраснел, скажи это другая одноклассница. А к Гале ты неравнодушен – не упускай ее!
Эх, я бы, пожалуй, позволил себе ухаживание за ней, если бы видел, что она может ответить взаимностью. Она направляет это чувство тебе – желаю тебе счастья!..
Но это счастье у Валеры не состоялось. Через несколько месяцев мы с ним начали студенческую жизнь в Москве, а Галя Гридина поступила в Иркутский университет, на биологический факультет. Жизнь развела их по разным дружбам, интересам, событиям...
Мы с Валерой стали буровиками. После института я поехал в Татарию, а он на север Красноярского края. Там он нашел верную спутницу жизни, тоже Галю, которая подарила ему двух сыновей. Трудная судьба буровика, особенно на Севере, так или иначе подрывает здоровье и подчас рождает печальные результаты. Валера неожиданно скончался от инсульта, не дожив до своего 54-летия... С его милой северянкой Галей мы дружим до сих пор.
А Галя Гридина стала доктором биологических наук, живет в Иркутске и посвятила себя сохранению в озере Байкал популяции омуля – нежной, чувствительной рыбы неповторимого вкуса, которая стала погибать из-за недостаточно ответственной деятельности Байкальского целлюлозно-бумажного комбината. Так и живем: одни губят природу – другие пытаются её спасать...
Встретиться бы когда-нибудь с этой чудесной одноклассницей, поговорить. Уже невозможно: наш возраст приближается к 80-ти, и живем мы во многих тысячах километров друг от друга. Лет 25 назад она, оказавшись в Москве, хотела меня увидеть, но я был в очередной из своих бесчисленных командировок. С ней говорила по телефону моя жена и почувствовала, что Галя очень огорчилась. Она, конечно, уже на пенсии. Хотел узнать о ней что-нибудь в Интернете. Не смог – фамилия её, видимо, давно другая...
Мы с Валерой стали буровиками. После института я поехал в Татарию, а он на север Красноярского края. Там он нашел верную спутницу жизни, тоже Галю, которая подарила ему двух сыновей. Трудная судьба буровика, особенно на Севере, так или иначе подрывает здоровье и подчас рождает печальные результаты. Валера неожиданно скончался от инсульта, не дожив до своего 54-летия... С его милой северянкой Галей мы дружим до сих пор.
А Галя Гридина стала доктором биологических наук, живет в Иркутске и посвятила себя сохранению в озере Байкал популяции омуля – нежной, чувствительной рыбы неповторимого вкуса, которая стала погибать из-за недостаточно ответственной деятельности Байкальского целлюлозно-бумажного комбината. Так и живем: одни губят природу – другие пытаются её спасать...
Встретиться бы когда-нибудь с этой чудесной одноклассницей, поговорить. Уже невозможно: наш возраст приближается к 80-ти, и живем мы во многих тысячах километров друг от друга. Лет 25 назад она, оказавшись в Москве, хотела меня увидеть, но я был в очередной из своих бесчисленных командировок. С ней говорила по телефону моя жена и почувствовала, что Галя очень огорчилась. Она, конечно, уже на пенсии. Хотел узнать о ней что-нибудь в Интернете. Не смог – фамилия её, видимо, давно другая...
* * *
Это самая скорбная страничка. Сегодня в 12 часов дня в Иркутске после тяжелой полугодовой болезни (рак крови) скончался наш одноклассник, один из моих лучших товарищей Саша Середин. Тяжело писать это, тяжело думать, что никогда больше не придет к тебе парень в коротеньком пиджачке, с помятой кепочкой в руках и не спросит, приветливо и чуть застенчиво улыбаясь маме или бабушке:
- Юра дома?
Бедные родители Саши! Они, можно сказать, только для него и жили. Как они любили его! Я никогда не забуду, как горько плакал его отец, положив голову мне на плечо...
Дорогой Саша, как ты исхудал в последние свои дни, каким ты стал бледным. Дорогой мой товарищ, во вторник я последний раз взгляну на тебя и брошу вослед тебе щепотку земли. Но до самой смерти своей я не забуду твоё молодое жизнерадостное лицо, что видели мы полгода назад, и твое худое, измученное болезнью лицо последнего времени.
Спи, Саша, спокойно. Жестокая болезнь не позволила тебе строить будущее вместе с нами, но верь: мы построим его удвоенными силами и построим так, чтобы никакая болезнь не смогла вырвать из жизни твоего ровесника.
Спи, Саша, спокойно...
* * *
Сегодня учительница математики Надежда Ивановна Окулова очень разнервничалась из-за того, что некоторые ученики мямлят и жеманничают у доски вместо того, чтобы держаться твёрдо и думать сосредоточенно. Она чуть не заплакала, оставила журнал и почти выбежала из класса. Но перед этим, не в силах сдержать накипевшей боли, она горько призналась, что ей очень тяжело. Она отдает нам все свои силы, всю душу, а директор школы травит её, утверждая, что, дескать, она добилась снятия с работы преподавателя математики Дарьи Васильевны, чтобы сделать себе карьеру. Мы же, ученики, добавляем ей душевной боли тем, что превращаем ответ у доски в "смотрины невесты".
Это самая скорбная страничка. Сегодня в 12 часов дня в Иркутске после тяжелой полугодовой болезни (рак крови) скончался наш одноклассник, один из моих лучших товарищей Саша Середин. Тяжело писать это, тяжело думать, что никогда больше не придет к тебе парень в коротеньком пиджачке, с помятой кепочкой в руках и не спросит, приветливо и чуть застенчиво улыбаясь маме или бабушке:
- Юра дома?
Бедные родители Саши! Они, можно сказать, только для него и жили. Как они любили его! Я никогда не забуду, как горько плакал его отец, положив голову мне на плечо...
Дорогой Саша, как ты исхудал в последние свои дни, каким ты стал бледным. Дорогой мой товарищ, во вторник я последний раз взгляну на тебя и брошу вослед тебе щепотку земли. Но до самой смерти своей я не забуду твоё молодое жизнерадостное лицо, что видели мы полгода назад, и твое худое, измученное болезнью лицо последнего времени.
Спи, Саша, спокойно. Жестокая болезнь не позволила тебе строить будущее вместе с нами, но верь: мы построим его удвоенными силами и построим так, чтобы никакая болезнь не смогла вырвать из жизни твоего ровесника.
Спи, Саша, спокойно...
* * *
Сегодня учительница математики Надежда Ивановна Окулова очень разнервничалась из-за того, что некоторые ученики мямлят и жеманничают у доски вместо того, чтобы держаться твёрдо и думать сосредоточенно. Она чуть не заплакала, оставила журнал и почти выбежала из класса. Но перед этим, не в силах сдержать накипевшей боли, она горько призналась, что ей очень тяжело. Она отдает нам все свои силы, всю душу, а директор школы травит её, утверждая, что, дескать, она добилась снятия с работы преподавателя математики Дарьи Васильевны, чтобы сделать себе карьеру. Мы же, ученики, добавляем ей душевной боли тем, что превращаем ответ у доски в "смотрины невесты".
Здесь мне хочется вставить краткое разъяснение.
Надежда Ивановна была нашей учительницей по математике и одновременно классным руководителем только один год – в десятом классе. И то, что она решилась на такое, было мужественным поступком, а для нас важным уроком жизненного поведения.
Завершая девятый класс, мы понимали, что если нам продолжит преподавать наша бездарная математичка, шансы на поступление в технические институты (куда почти все мы и стремились) станут ничтожными. Она не знала математики даже на уровне школьной программы. Путалась у доски, пытаясь объяснить учебный материал, и тогда лучшие ученики класса выручали ее своими подсказками. Перейдя в десятый класс, мы устроили коллективный бунт против той горе-учительницы, потребовали у директора школы ее замены. Я был одним из организаторов этого бунта.
Пикантность ситуации заключалась в том, что учительница являлась... женой директора школы. После нашего мятежа родители некоторых моих одноклассников на всякий случай срочно перевели их в другую школу.
Не знаю, чем закончилась бы созданная нами ситуация, не появись вдруг приехавшая из Иркутска Надежда Ивановна. Она заявила, что готова взять на себя руководство нашим классом и преподавание в нем математики. Да, это было не просто благородным, но и поистине мужественным поступком. Он, естественно, позже откликался ей неприятностями. Но уж такова была Надежда Ивановна: если требовался благородный по большому счету поступок, она шла на него безоглядно.
А когда началась учеба в десятом классе, Надежда Ивановна поставила перед нами поистине суровую задачу: за один год, наряду с освоением текущей программы, вновь проработать – ускоренно, но во всей глубине – материал восьмого и девятого классов.
...При поступлении в Московский нефтяной институт мне на экзамене по математике учинили специальную проверку: не подставное ли я лицо. Уж очень хорошо знал я предмет...
Надежда Ивановна была нашей учительницей по математике и одновременно классным руководителем только один год – в десятом классе. И то, что она решилась на такое, было мужественным поступком, а для нас важным уроком жизненного поведения.
Завершая девятый класс, мы понимали, что если нам продолжит преподавать наша бездарная математичка, шансы на поступление в технические институты (куда почти все мы и стремились) станут ничтожными. Она не знала математики даже на уровне школьной программы. Путалась у доски, пытаясь объяснить учебный материал, и тогда лучшие ученики класса выручали ее своими подсказками. Перейдя в десятый класс, мы устроили коллективный бунт против той горе-учительницы, потребовали у директора школы ее замены. Я был одним из организаторов этого бунта.
Пикантность ситуации заключалась в том, что учительница являлась... женой директора школы. После нашего мятежа родители некоторых моих одноклассников на всякий случай срочно перевели их в другую школу.
Не знаю, чем закончилась бы созданная нами ситуация, не появись вдруг приехавшая из Иркутска Надежда Ивановна. Она заявила, что готова взять на себя руководство нашим классом и преподавание в нем математики. Да, это было не просто благородным, но и поистине мужественным поступком. Он, естественно, позже откликался ей неприятностями. Но уж такова была Надежда Ивановна: если требовался благородный по большому счету поступок, она шла на него безоглядно.
А когда началась учеба в десятом классе, Надежда Ивановна поставила перед нами поистине суровую задачу: за один год, наряду с освоением текущей программы, вновь проработать – ускоренно, но во всей глубине – материал восьмого и девятого классов.
...При поступлении в Московский нефтяной институт мне на экзамене по математике учинили специальную проверку: не подставное ли я лицо. Уж очень хорошо знал я предмет...
Какой замечательный человек наша Надежда Ивановна! Это она, единственная из всех учителей, по-настоящему встала на нашу сторону, когда мы подняли вопрос о том, что Дарья Васильевна не может преподавать в десятых классах. Это она своей позицией стимулировала снятие последней с работы. И не для карьеры стала нашим преподавателем, а для того чтобы мы имели глубокие знания. Мы вечно будем благодарны нашей Надежде Ивановне за её честный, сердечный, скромный и великий труд, за её большое сердце.
Наш 10 "А" класс с некоторыми учителями.
Надежда Ивановна Окулова – четвертая справа в первом ряду.
Автор – четвертый слева в третьем ряду.
Надежда Ивановна Окулова – четвертая справа в первом ряду.
Автор – четвертый слева в третьем ряду.
И каким подлецом оказался директор школы, который травит этого замечательного преподавателя и вызывает представителей из облоно для проверки её деятельности. А ведь он называется педагогом...
* * *
Наша умница, будущая поэтесса Грета Танеева распространила среди одноклассников вопросник – хочет поточнее узнать наше понимание различных аспектов жизни. Отвечая на вопросы Греты, пришлось не раз задуматься – уже этим её вопросник весьма ценен.
Вот выписка из моих суждений.
· Высшим счастьем в жизни считаю возможность произнести перед смертью: "Жизнь моя прожита честно".
· Больше всего хочу воспитать в себе волю и принципиальность.
· Корни всех человеческих мерзостей – эгоизм и самомнение.
· Если ты готов отдать жизнь за свой народ, то, при всех твоих отрицательных чертах, ты, несомненно, положительный герой нашего времени.
· Поверить человеку – значит, принять его мысль, его позицию. А это не регламентируется жестко тем обстоятельством, кто он.
· Скучно бывает, если тебя в данный момент не интересует то, что происходит вокруг, – влечет нечто иное.
· Страсть к высоким свершениям и даже подвигам не противоречит положительному отношению к славе. Стыдно заботиться о славе, но не стыдно её принимать, когда она является заслуженной.
· Для кого дружба – конфетка для удовольствия, тот пустой человек; я преклоняюсь перед теми, для кого дружба – воздух.
* * *
На выпускном экзамене литературу письменную сдал на "4", да и то с натяжкой. Это я-то, признанный школьный литератор, забывший о четверках даже по текущим сочинениям!
* * *
Наша умница, будущая поэтесса Грета Танеева распространила среди одноклассников вопросник – хочет поточнее узнать наше понимание различных аспектов жизни. Отвечая на вопросы Греты, пришлось не раз задуматься – уже этим её вопросник весьма ценен.
Вот выписка из моих суждений.
· Высшим счастьем в жизни считаю возможность произнести перед смертью: "Жизнь моя прожита честно".
· Больше всего хочу воспитать в себе волю и принципиальность.
· Корни всех человеческих мерзостей – эгоизм и самомнение.
· Если ты готов отдать жизнь за свой народ, то, при всех твоих отрицательных чертах, ты, несомненно, положительный герой нашего времени.
· Поверить человеку – значит, принять его мысль, его позицию. А это не регламентируется жестко тем обстоятельством, кто он.
· Скучно бывает, если тебя в данный момент не интересует то, что происходит вокруг, – влечет нечто иное.
· Страсть к высоким свершениям и даже подвигам не противоречит положительному отношению к славе. Стыдно заботиться о славе, но не стыдно её принимать, когда она является заслуженной.
· Для кого дружба – конфетка для удовольствия, тот пустой человек; я преклоняюсь перед теми, для кого дружба – воздух.
* * *
На выпускном экзамене литературу письменную сдал на "4", да и то с натяжкой. Это я-то, признанный школьный литератор, забывший о четверках даже по текущим сочинениям!
На тот выпускной экзамен шел с такой самоуверенностью, что она потеснила и собранность, и аккуратность, и строгость к самому себе. Это была, как иногда говорят, ошибка молодости. Обидная ошибка, но, думаю, хорошо, что она произошла и стала мне важным уроком. После этого урока я уже никогда не расслаблялся в ответственные моменты жизни.
А вот то сочинение позволил себе писать в расслабленном состоянии. Писал что-то по творчеству Маяковского. Любимый поэт, учился у него мыслить. Несомненно, сочинение получится ярким, впечатляющим. О возможных грамматических ошибках даже не думал. Как это у меня могут быть ошибки?! Более того, начал думать о совершенно постороннем, например, о том, что после экзамена надо сагитировать всех на поездку в соседний поселок Майск – там показывают новый фильм...
Бегло перечитал написанное сочинение. Нормально! И победоносно сдал его.
Следует заметить, что педсовет планировал меня в золотые медалисты. А в сочинении моем оказались три ошибки: слово “спрессованный” было написано с одной буквой "с", кроме того, не был выделен запятыми какой-то деепричастный оборот... Все это, по-нормальному, требовало тройки.
Позже я узнал, что педсовет был в замешательстве. Все понимали, что произошло глупое недоразумение, что тройка за сочинение станет крайне необъективной оценкой моих реальных способностей.
Кто-то предложил вставить за меня две злополучные запятые и, оценив сочинение с потерянной буквой "с" на четверку, передать его для утверждения в гороно как работу претендента на серебряную медаль. Но – молодцы наши преподаватели – эта нечестная идея не прошла.
И все же пожалел меня педсовет. Решили поставить мне за эту работу четверку, но в гороно ее не показывать, а значит просто не выдвигать мою кандидатуру на серебряную медаль (ведь явно не прошел бы).
Так я и окончил школу – с одной четверкой, но без серебряной медали. И с четким пониманием печальной цены самоуверенности.
А вот то сочинение позволил себе писать в расслабленном состоянии. Писал что-то по творчеству Маяковского. Любимый поэт, учился у него мыслить. Несомненно, сочинение получится ярким, впечатляющим. О возможных грамматических ошибках даже не думал. Как это у меня могут быть ошибки?! Более того, начал думать о совершенно постороннем, например, о том, что после экзамена надо сагитировать всех на поездку в соседний поселок Майск – там показывают новый фильм...
Бегло перечитал написанное сочинение. Нормально! И победоносно сдал его.
Следует заметить, что педсовет планировал меня в золотые медалисты. А в сочинении моем оказались три ошибки: слово “спрессованный” было написано с одной буквой "с", кроме того, не был выделен запятыми какой-то деепричастный оборот... Все это, по-нормальному, требовало тройки.
Позже я узнал, что педсовет был в замешательстве. Все понимали, что произошло глупое недоразумение, что тройка за сочинение станет крайне необъективной оценкой моих реальных способностей.
Кто-то предложил вставить за меня две злополучные запятые и, оценив сочинение с потерянной буквой "с" на четверку, передать его для утверждения в гороно как работу претендента на серебряную медаль. Но – молодцы наши преподаватели – эта нечестная идея не прошла.
И все же пожалел меня педсовет. Решили поставить мне за эту работу четверку, но в гороно ее не показывать, а значит просто не выдвигать мою кандидатуру на серебряную медаль (ведь явно не прошел бы).
Так я и окончил школу – с одной четверкой, но без серебряной медали. И с четким пониманием печальной цены самоуверенности.
Этот день – очень важная дата в моей жизни. Сегодня я навсегда убедился, что мечтать надо меньше, чем делать. Мечты должны быть своеобразным вольтметром человеческой деятельности, они должны расти только соответственно напряжению наших сил. Они должны быть непременно связаны с нашими способностями и усердием. Иначе – маниловщина.
Перед началом учебы в Московском нефтяном институте я получил два приятных подарка от родителей.
Во-первых, они мне выделили деньги на поездку в Ленинград и организовали возможность остановиться на несколько дней в пустующей квартире их приятелей, которые работали в Ангарске.
Какая это была чудесная поездка! Пожалуй, самым незабываемым событием в ней было посещение громадного стадиона имени С.М. Кирова, где проходила 1-я Всесоюзная спартакиада учащихся. Я стал свидетелем яркой победы моего товарища по ангарской школе Юры Недбайло. Неистово болел за него, когда он, выступая за команду РСФСР, смог обеспечить ей победу в эстафетном беге 4х100 м. Он бежал на последнем этапе, когда эта команда еще не вырвалась вперед, и совершил чудо, обогнав всех соперников. Храню свой входной билет на стадион, где я немедленно написал: "В успехе Юры Недбайло – воля, любовь, скромность, упорство. Надо в любом деле проявлять эти качества, чтобы успех был неизбежен".
Конечно, я впитывал в свое сердце красоту улиц, набережных, дворцов этого великого города. Но совсем в родной он превратился позже, когда девушка с Васильевского острова стала моей женой.
А по поводу второго приятного подарка от родителей я сделал короткую запись в своем дневнике. Вот она.
Во-первых, они мне выделили деньги на поездку в Ленинград и организовали возможность остановиться на несколько дней в пустующей квартире их приятелей, которые работали в Ангарске.
Какая это была чудесная поездка! Пожалуй, самым незабываемым событием в ней было посещение громадного стадиона имени С.М. Кирова, где проходила 1-я Всесоюзная спартакиада учащихся. Я стал свидетелем яркой победы моего товарища по ангарской школе Юры Недбайло. Неистово болел за него, когда он, выступая за команду РСФСР, смог обеспечить ей победу в эстафетном беге 4х100 м. Он бежал на последнем этапе, когда эта команда еще не вырвалась вперед, и совершил чудо, обогнав всех соперников. Храню свой входной билет на стадион, где я немедленно написал: "В успехе Юры Недбайло – воля, любовь, скромность, упорство. Надо в любом деле проявлять эти качества, чтобы успех был неизбежен".
Конечно, я впитывал в свое сердце красоту улиц, набережных, дворцов этого великого города. Но совсем в родной он превратился позже, когда девушка с Васильевского острова стала моей женой.
А по поводу второго приятного подарка от родителей я сделал короткую запись в своем дневнике. Вот она.
* * *
Сегодня отец неожиданно прислал из Ангарска городскую газету "Знамя коммунизма", где напечатано моё стихотворение "О дружбе". Итак, на моём счету уже два напечатанных произведения, и оба – в этой газете. Вечно буду благодарен редакции за то, что она поддержала во мне веру в свои силы. Сегодня для меня праздник. Да, хочу я, хочу стать писателем!
Сегодня отец неожиданно прислал из Ангарска городскую газету "Знамя коммунизма", где напечатано моё стихотворение "О дружбе". Итак, на моём счету уже два напечатанных произведения, и оба – в этой газете. Вечно буду благодарен редакции за то, что она поддержала во мне веру в свои силы. Сегодня для меня праздник. Да, хочу я, хочу стать писателем!
Из главы "Московский нефтяной институт имени академика И.М. Губкина, 1954 – 1959 годы"
* * *
Как быстро я почувствовал, что прекрасные дни ангарской жизни ушли в невозвратное прошлое, что я уже, возможно, никогда не испытаю такой светлой дружбы, какая была с ангарскими одноклассниками, что вряд ли когда-нибудь буду в контакте с таким исключительным человеком, как Надежда Ивановна. Надеюсь, вокруг меня ещё будет много хорошего, но то, что было в Ангарске, уже не повторится.
Начинаю чувствовать движение жизни, всё сильнее осознаю, что жизнь идет слишком быстро для того, чтобы можно было попусту тратить время. Каждый день должен проходить с пользой.
Пожалуй, духовный климат, по сравнению с прежним, потускнеет, особенно, если не поддерживать его своими усилиями. Ведь бывшего общего душевного полета уже, скорее всего, не будет: у кого-то из однокашников – семья; другой, хотя и не имеет семьи, но вынужден работать; возраст у нас очень различен (кому-то, в частности, задержали учебу недавняя война и её последствия). Дружба в нашей учебной группе и на всём потоке буровиков, конечно, разовьётся, но станет теперь более приземленной, взрослой и сугубо мужской. Девчонок среди нас нет вообще: наша будущая профессия считается чисто мужской, слишком суровой для "слабого пола". А с девчонками было бы уютнее.
Но я, конечно, не унываю. Наш факультет прекрасный, мы станем очень нужными стране специалистами. И с тем, что жизнь будет теперь гораздо серьезней и ответственней, надо свыкнуться – ведь иначе и не может быть.
А чтобы оставаться самим собой, чтобы душа иногда взлетала и в сферу любимого литературного творчества (таков уж, увы, будущий буровик Юрий Цырин), мне необходимо заниматься стенгазетой. Это, к тому же, позволит мне извлечь из своей студенческой жизни как можно больше пользы для людей, ведь в школе я чётко понял, что стенгазета – это м о ё! Да и надо же иметь какое-то комсомольское поручение – от этого не уйдёшь, да и не хочу...
Как быстро я почувствовал, что прекрасные дни ангарской жизни ушли в невозвратное прошлое, что я уже, возможно, никогда не испытаю такой светлой дружбы, какая была с ангарскими одноклассниками, что вряд ли когда-нибудь буду в контакте с таким исключительным человеком, как Надежда Ивановна. Надеюсь, вокруг меня ещё будет много хорошего, но то, что было в Ангарске, уже не повторится.
Начинаю чувствовать движение жизни, всё сильнее осознаю, что жизнь идет слишком быстро для того, чтобы можно было попусту тратить время. Каждый день должен проходить с пользой.
Пожалуй, духовный климат, по сравнению с прежним, потускнеет, особенно, если не поддерживать его своими усилиями. Ведь бывшего общего душевного полета уже, скорее всего, не будет: у кого-то из однокашников – семья; другой, хотя и не имеет семьи, но вынужден работать; возраст у нас очень различен (кому-то, в частности, задержали учебу недавняя война и её последствия). Дружба в нашей учебной группе и на всём потоке буровиков, конечно, разовьётся, но станет теперь более приземленной, взрослой и сугубо мужской. Девчонок среди нас нет вообще: наша будущая профессия считается чисто мужской, слишком суровой для "слабого пола". А с девчонками было бы уютнее.
Но я, конечно, не унываю. Наш факультет прекрасный, мы станем очень нужными стране специалистами. И с тем, что жизнь будет теперь гораздо серьезней и ответственней, надо свыкнуться – ведь иначе и не может быть.
А чтобы оставаться самим собой, чтобы душа иногда взлетала и в сферу любимого литературного творчества (таков уж, увы, будущий буровик Юрий Цырин), мне необходимо заниматься стенгазетой. Это, к тому же, позволит мне извлечь из своей студенческой жизни как можно больше пользы для людей, ведь в школе я чётко понял, что стенгазета – это м о ё! Да и надо же иметь какое-то комсомольское поручение – от этого не уйдёшь, да и не хочу...
Здесь хочу отметить, что мне удалось осуществить то намерение: посчастливилось сделать постоянной частью своей студенческой жизни руководство факультетской стенгазетой (правда, формально я числился не редактором, а заместителем редактора, поскольку редактором мог являться только коммунист).
Незабываемые творческие моменты моей газетной эпопеи достойны специального повествования. Эти моменты продолжались десятилетия, даже когда я был уже признанным и немолодым ученым.
Ну, и похвалюсь немного, пожалуй. Творя стенгазету, мы азартно желали творческих находок, и кое-что существенное удавалось находить время от времени.
Запомнилось мне, например, такое моё начинание. Мы подготовили номер стенгазеты под единым заголовком "С нашим завтрашним днем мы ведем разговор". Это было непросто: узнали адреса многих выпускников нашего факультета, работающих в разных регионах страны, и попросили их рассказать нынешним студентам о своей трудовой судьбе, поразмышлять о том, что может помочь или помешать нам в будущей профессиональной жизни.
Получили много интересных, поучительных писем от людей разного ранга и возраста. Этот номер стенгазеты вызвал поистине бурный интерес читателей. Наша стенгазета была признана лучшей среди студенческих стенгазет Москвы, и я получил соответствующую грамоту Московского горкома комсомола.
Незабываемые творческие моменты моей газетной эпопеи достойны специального повествования. Эти моменты продолжались десятилетия, даже когда я был уже признанным и немолодым ученым.
Ну, и похвалюсь немного, пожалуй. Творя стенгазету, мы азартно желали творческих находок, и кое-что существенное удавалось находить время от времени.
Запомнилось мне, например, такое моё начинание. Мы подготовили номер стенгазеты под единым заголовком "С нашим завтрашним днем мы ведем разговор". Это было непросто: узнали адреса многих выпускников нашего факультета, работающих в разных регионах страны, и попросили их рассказать нынешним студентам о своей трудовой судьбе, поразмышлять о том, что может помочь или помешать нам в будущей профессиональной жизни.
Получили много интересных, поучительных писем от людей разного ранга и возраста. Этот номер стенгазеты вызвал поистине бурный интерес читателей. Наша стенгазета была признана лучшей среди студенческих стенгазет Москвы, и я получил соответствующую грамоту Московского горкома комсомола.
Идет студенческая жизнь, а я часто думаю о нашем классе. Наш 10-й "А" всегда будет для меня столь же родным и незаменимым, как для Пушкина – лицейские друзья. И будут жить в моей душе прекрасные слова поэта: "Куда бы нас ни бросила судьбина и счастие куда б ни повело, всё те же мы: нам целый мир чужбина; отечество нам Царское Село".
Мы, одноклассники, через год после окончания школы – у Байкала.
Убеждаемся, что пшенная каша – лучшая еда на свете.
Убеждаемся, что пшенная каша – лучшая еда на свете.
* * *
Для меня стали маяком слова нашей Надежды Ивановны: "Сумей сделать жизнь свою красивой и богатой интересными событиями и делами".
Я, откровенно говоря, сторонник самой смелой мечты, самых безумных творческих затей. Л.Толстой считал, что даже "гений – это терпение". Значит, надо верить, что смелую мечту возможно осуществить упорством. Но, конечно, один человек способен на большее, другой на меньшее. И даже в случае, если когда-нибудь увидишь, что на осуществление своей мечты у тебя не хватает сил, ты вряд ли разочаруешься в своих стремлениях. Почему? Во-первых, с удовлетворением увидишь, что сумел выжать из своих возможностей всё, до предела. Во-вторых, благодаря упорству, ты всё же достигнешь немало. В-третьих, почувствуешь, что уже не сможешь оставить своей бурной, интересной жизни. И, наконец, ты будешь видеть в себе человека, который познал красоту жизни настолько, насколько мог.
Разве всё это не счастье?! Причем вывод о том, что ты не сможешь осуществить своей юношеской мечты, не будет именно выводом. Просто твои мечты в процессе жизни будут становиться конкретнее и яснее, будут изменяться под влиянием жизненного опыта, а "вывод" будет по существу добрым воспоминанием о юности. И настолько ты будешь счастливее, насколько полнее осуществятся юношеские мечты.
В каждом человеке хочется видеть богатого духовной жизнью патриота, страстного, принципиального, инициативного.
Моя заветная мечта – стать инженером-писателем, служить людям на двух фронтах, приносить им и материальные, и духовные богатства. Насколько я смогу осуществить эту мечту, покажет время. Но если я и не стану писателем, энергия моя вдвое не сократится, просто "писательская" часть энергии перельётся в работу по специальности. И классической погони за двумя зайцами тут уж, по-моему, вовсе не будет: уверен, что если не смогу поймать двух, то уж первого поймаю наверняка. В сущности, получится, что сначала я буду гнаться за первым зайцем, не выпуская из виду и второго, а затем, поймав первого в образе инженерного диплома, попробую поймать и второго.
Примитивно излагаю, но почти точно, если ещё добавить, что диплом не будет болтаться в моем кармане без всякой пользы: я буду зарабатывать денежки инженерными делами столь долго и добросовестно, как потребует жизнь. Возможно, и в науке потружусь, ведь там основа всего – творчество! Чувствую, что творчество должно стать моим воздухом, что жить без него просто не смогу. Ну, а его формы... пусть время определит их...
* * *
Первый раз после школьного выпускного вечера меня поздравляли с удачным стихотворением. «Забытый вальс» был опубликован в факультетской газете "Промысловик". Какое же это счастье, когда товарищи и друзья, отмечая твою удачу, приветливо жмут тебе руки! Какие добрые, чуткие люди окружают меня! Как можно быть к ним равнодушным, замыкаться в себе, не стремиться приносить им как можно больше пользы?!
Для меня стали маяком слова нашей Надежды Ивановны: "Сумей сделать жизнь свою красивой и богатой интересными событиями и делами".
Я, откровенно говоря, сторонник самой смелой мечты, самых безумных творческих затей. Л.Толстой считал, что даже "гений – это терпение". Значит, надо верить, что смелую мечту возможно осуществить упорством. Но, конечно, один человек способен на большее, другой на меньшее. И даже в случае, если когда-нибудь увидишь, что на осуществление своей мечты у тебя не хватает сил, ты вряд ли разочаруешься в своих стремлениях. Почему? Во-первых, с удовлетворением увидишь, что сумел выжать из своих возможностей всё, до предела. Во-вторых, благодаря упорству, ты всё же достигнешь немало. В-третьих, почувствуешь, что уже не сможешь оставить своей бурной, интересной жизни. И, наконец, ты будешь видеть в себе человека, который познал красоту жизни настолько, насколько мог.
Разве всё это не счастье?! Причем вывод о том, что ты не сможешь осуществить своей юношеской мечты, не будет именно выводом. Просто твои мечты в процессе жизни будут становиться конкретнее и яснее, будут изменяться под влиянием жизненного опыта, а "вывод" будет по существу добрым воспоминанием о юности. И настолько ты будешь счастливее, насколько полнее осуществятся юношеские мечты.
В каждом человеке хочется видеть богатого духовной жизнью патриота, страстного, принципиального, инициативного.
Моя заветная мечта – стать инженером-писателем, служить людям на двух фронтах, приносить им и материальные, и духовные богатства. Насколько я смогу осуществить эту мечту, покажет время. Но если я и не стану писателем, энергия моя вдвое не сократится, просто "писательская" часть энергии перельётся в работу по специальности. И классической погони за двумя зайцами тут уж, по-моему, вовсе не будет: уверен, что если не смогу поймать двух, то уж первого поймаю наверняка. В сущности, получится, что сначала я буду гнаться за первым зайцем, не выпуская из виду и второго, а затем, поймав первого в образе инженерного диплома, попробую поймать и второго.
Примитивно излагаю, но почти точно, если ещё добавить, что диплом не будет болтаться в моем кармане без всякой пользы: я буду зарабатывать денежки инженерными делами столь долго и добросовестно, как потребует жизнь. Возможно, и в науке потружусь, ведь там основа всего – творчество! Чувствую, что творчество должно стать моим воздухом, что жить без него просто не смогу. Ну, а его формы... пусть время определит их...
* * *
Первый раз после школьного выпускного вечера меня поздравляли с удачным стихотворением. «Забытый вальс» был опубликован в факультетской газете "Промысловик". Какое же это счастье, когда товарищи и друзья, отмечая твою удачу, приветливо жмут тебе руки! Какие добрые, чуткие люди окружают меня! Как можно быть к ним равнодушным, замыкаться в себе, не стремиться приносить им как можно больше пользы?!
Упомянутое стихотворение я написал по впечатлениям от какого-то институтского форума, по-моему, профсоюзной конференции. Это студенческое мероприятие организаторы решили завершить танцами – по институту разлетались звуки танго. Только танго. Часа полтора. А я тогда был (да и сегодня тоже недалеко ушел) страстным поклонником вальса. На танцевальном конкурсе учащихся в Ангарске мы с партнершей-одноклассницей стали победителями в номинации "Бальный вальс".
И то, что танго полностью вытеснило мой любимый вальс со студенческой танцевальной площадки, стало мне неприятно. Родилось грустное стихотворение по этому поводу. В нем я вспоминал, что "в школе под вальс мы на круг выходили, мы пели под вальс о весне, под вальс мы с любимою школой прощались, мечтали о жизни большой...". И с явным озлоблением, воинственно заявлял организаторам мероприятия, что негоже "в собачьем восторге дрожать перед танго, волшебные вальсы забыв".
Честно говоря, я совершенно не ожидал солидарного положительного отклика студентов на своё стихотворение, просто решил эмоционально высказать своё, частное мнение (это весьма характерно для поэтов, и состоявшихся, и несостоявшихся). Но вдруг с радостью ощутил такой отклик. До сих пор не могу чётко объяснить этой ситуации.
И всё же танго в студенческой среде победило. Оно наилучшим образом соответствовало нашим тесным танцевальным площадкам. Более того, высшим шиком стало умение танцевать "на одной точке": топчемся с партнершей на одном месте, тихо разговариваем, погрузившись в свой интимный мир, ни с кем не толкаемся, никому не мешаем...
И то, что танго полностью вытеснило мой любимый вальс со студенческой танцевальной площадки, стало мне неприятно. Родилось грустное стихотворение по этому поводу. В нем я вспоминал, что "в школе под вальс мы на круг выходили, мы пели под вальс о весне, под вальс мы с любимою школой прощались, мечтали о жизни большой...". И с явным озлоблением, воинственно заявлял организаторам мероприятия, что негоже "в собачьем восторге дрожать перед танго, волшебные вальсы забыв".
Честно говоря, я совершенно не ожидал солидарного положительного отклика студентов на своё стихотворение, просто решил эмоционально высказать своё, частное мнение (это весьма характерно для поэтов, и состоявшихся, и несостоявшихся). Но вдруг с радостью ощутил такой отклик. До сих пор не могу чётко объяснить этой ситуации.
И всё же танго в студенческой среде победило. Оно наилучшим образом соответствовало нашим тесным танцевальным площадкам. Более того, высшим шиком стало умение танцевать "на одной точке": топчемся с партнершей на одном месте, тихо разговариваем, погрузившись в свой интимный мир, ни с кем не толкаемся, никому не мешаем...
* * *
Перечитал ответное письмо Греты Танеевой. Каким я, действительно, был самоуверенным дураком, когда пытался поучать этого на редкость талантливого человека. Как я посмел тогда спорить по поводу идеально умных строк её предыдущего письма!
Перечитал ответное письмо Греты Танеевой. Каким я, действительно, был самоуверенным дураком, когда пытался поучать этого на редкость талантливого человека. Как я посмел тогда спорить по поводу идеально умных строк её предыдущего письма!
Вот что, в частности, я прочёл в ответном письме Греты:
“Еще не дочитав твоего последнего письма до конца, я решила не отвечать тебе (в уверенности, что ты ровно ничего не потеряешь от этого, а мне... мне, пожалуй, нечего терять, кроме разве своих друзей). Но, поостыв, увидела, что это было бы гораздо легче, чем ответить...
Уверена, что никогда бы не услышала твоего мнения обо мне, не получи ты моего письма, такого безобидного, но сумевшего и “уязвить” тебя, и “оскорбить”, что и заставило развязать язык в судорогах возмущения, гнева и чего-то еще... Я пишу это письмо с тем, чтобы ты понял, насколько пусты и необоснованны были твои треволнения по собственному адресу. Мне предстоят довольно пространные объяснения, но – да будут они не напрасными.
Я отвечала на твои мысли, изложенные в первом письме, полагая, что мой ответ будет интересен для тебя, поскольку ты посылал их не в безвоздушное пространство. Но ты не учел возможности наличия у меня собственных мыслей и мнений и потому так возмутился, получив их. Уверенный в непоколебимой правоте своих убеждений, ты лишил меня (быть может, не осознав этого) возможности всякого самостоятельного ответа, тем более такого колючего, “высокомерного”, каким внешне выглядел для тебя мой.
Об одном сожалею: не рассчитала на твое самолюбивое восприятие и мнительность (о последней узнала только из второго письма), стала говорить с тобой ироническим (в твоем восприятии, “высокомерным”) стилем, потому что он близок, родственен мне. Мне он представляется наиболее живым, богатым мыслями и чувствами.
Я ведь совсем не пыталась опрокинуть и опровергнуть все твои драгоценные мысли (таковые потому, что они твои), но я изложила свои (они, представь себе, дороги для меня). И разве есть в них хоть единый отзвук лжи или неискренности?
Во втором письме рядом со своими сильными чертами (зрелость определенных суждений, принципиальность и т.п.) ты показал себя в совершенно новом и нежелательном для тебя свете: самовлюбленным мальчиком, довольно-таки злым и мстительным к тому же. Не спорю, что у тебя есть основания видеть во мне кандидата в ничтожество, замечая, какое состояние безразличия, точно сон, иногда нападало на меня. Но смею заметить: ты слишком низко опустил меня перед лицом своим, вдруг обнаружив у меня наличие “безвременно постаревшей души” и приписав мне такую “болезнь”, как апатия к жизни вообще, вплоть до равнодушия к физической жизни. Мне даже рассуждать об этом неинтересно...
Кстати, свои отвлеченные рассуждения я не собиралась преподносить тебе как истину и была бы очень рада, если бы ты противопоставил им что-то более верное и убедительное. Но не безосновательные измышления...
Вот за что тебе большое спасибо, так за то, как красиво ты размышляешь по мотивам горьковского выражения “Рожденный ползать летать не может”. Но, Юра, так думать можно, только оторвавшись от содержания “Песни о Соколе”. Просто невозможно выразить, какую крылатую силу написанные тобой слова вселяли бы в человека, если представить, что они вырвались из груди Горького в момент, когда он видел перед собой ВСЕ человечество! Какая вера!!! Человек – любой, каждый – может, должен, обязан летать! Ты пишешь: “Каждый человек рожден, чтобы летать, и он должен стремиться к этому, насколько позволяют его силы; пусть он летает невысоко, но летать он должен”. Такие слова окрыляют, обязывают, вселяют веру в себя и людей. Однако в горьковском повествовании об уже, который, сделав попытку взлететь, “пал на камни, но не разбился, а рассмеялся”, содержится не больше крылатости, чем в пословице “Не в свои сани не садись”...
Ты усмотрел в моем письме насмешку над твоим желанием стать когда-нибудь писателем – это же просто клевета! Ведь именно потому, что мое письмо было адресовано другу, я позволила себе печальную иронию, написав, что, готовясь стать “инженером человеческих душ”, ты все-таки прошел равнодушно мимо довольно интересного (в смысле формирования) экземпляра. Выйди из меня ничтожество – и ты не сможешь, я уверена, поведать миру, чего надо остерегаться, чего избегать, чтобы не повторить горькой участи этого человека. Надо больше, глубже интересоваться людьми – вот что я хотела тебе посоветовать. Я, признаться, считала тебя более идеальным, принципиальным и менее мелочным, чем ты оказался...
Так не хочется почему-то отсылать это письмо. Не хочется тебя огорчать, тем более обижать хоть единым словом, но приходится. Знай только, что хорошего могла бы сказать больше, чем всего этого – ненужного... Прости".
Да, в то время я во многом оставался еще мальчишкой перед Гретой. А потому, желая, конечно, ей только добра и стремясь её как-то окрылить, приблизить к горьковскому соколу, написал ей нечто обидное либо просто глупое (на уровне легковесной, хотя и вдохновенной, детской фантазии, к сожалению, отразившей и моё ущемлённое ироничностью Греты самолюбие).
___________
...Мы повзрослели еще на год, и я получил от Греты уже не задиристое и полное огорчения письмо, а очень мягкое, теплое, при этом столь же мудрое и блестящее по изложению. Мои полудетские “завихрения” характера и сознания, видимо, были прощены и уже не тревожили душу моего друга. Наша дружеская, доверительная переписка продолжалась десятки лет, она завершилась в последние годы прошлого века, когда случилась беда: Грета ушла из жизни.
“Еще не дочитав твоего последнего письма до конца, я решила не отвечать тебе (в уверенности, что ты ровно ничего не потеряешь от этого, а мне... мне, пожалуй, нечего терять, кроме разве своих друзей). Но, поостыв, увидела, что это было бы гораздо легче, чем ответить...
Уверена, что никогда бы не услышала твоего мнения обо мне, не получи ты моего письма, такого безобидного, но сумевшего и “уязвить” тебя, и “оскорбить”, что и заставило развязать язык в судорогах возмущения, гнева и чего-то еще... Я пишу это письмо с тем, чтобы ты понял, насколько пусты и необоснованны были твои треволнения по собственному адресу. Мне предстоят довольно пространные объяснения, но – да будут они не напрасными.
Я отвечала на твои мысли, изложенные в первом письме, полагая, что мой ответ будет интересен для тебя, поскольку ты посылал их не в безвоздушное пространство. Но ты не учел возможности наличия у меня собственных мыслей и мнений и потому так возмутился, получив их. Уверенный в непоколебимой правоте своих убеждений, ты лишил меня (быть может, не осознав этого) возможности всякого самостоятельного ответа, тем более такого колючего, “высокомерного”, каким внешне выглядел для тебя мой.
Об одном сожалею: не рассчитала на твое самолюбивое восприятие и мнительность (о последней узнала только из второго письма), стала говорить с тобой ироническим (в твоем восприятии, “высокомерным”) стилем, потому что он близок, родственен мне. Мне он представляется наиболее живым, богатым мыслями и чувствами.
Я ведь совсем не пыталась опрокинуть и опровергнуть все твои драгоценные мысли (таковые потому, что они твои), но я изложила свои (они, представь себе, дороги для меня). И разве есть в них хоть единый отзвук лжи или неискренности?
Во втором письме рядом со своими сильными чертами (зрелость определенных суждений, принципиальность и т.п.) ты показал себя в совершенно новом и нежелательном для тебя свете: самовлюбленным мальчиком, довольно-таки злым и мстительным к тому же. Не спорю, что у тебя есть основания видеть во мне кандидата в ничтожество, замечая, какое состояние безразличия, точно сон, иногда нападало на меня. Но смею заметить: ты слишком низко опустил меня перед лицом своим, вдруг обнаружив у меня наличие “безвременно постаревшей души” и приписав мне такую “болезнь”, как апатия к жизни вообще, вплоть до равнодушия к физической жизни. Мне даже рассуждать об этом неинтересно...
Кстати, свои отвлеченные рассуждения я не собиралась преподносить тебе как истину и была бы очень рада, если бы ты противопоставил им что-то более верное и убедительное. Но не безосновательные измышления...
Вот за что тебе большое спасибо, так за то, как красиво ты размышляешь по мотивам горьковского выражения “Рожденный ползать летать не может”. Но, Юра, так думать можно, только оторвавшись от содержания “Песни о Соколе”. Просто невозможно выразить, какую крылатую силу написанные тобой слова вселяли бы в человека, если представить, что они вырвались из груди Горького в момент, когда он видел перед собой ВСЕ человечество! Какая вера!!! Человек – любой, каждый – может, должен, обязан летать! Ты пишешь: “Каждый человек рожден, чтобы летать, и он должен стремиться к этому, насколько позволяют его силы; пусть он летает невысоко, но летать он должен”. Такие слова окрыляют, обязывают, вселяют веру в себя и людей. Однако в горьковском повествовании об уже, который, сделав попытку взлететь, “пал на камни, но не разбился, а рассмеялся”, содержится не больше крылатости, чем в пословице “Не в свои сани не садись”...
Ты усмотрел в моем письме насмешку над твоим желанием стать когда-нибудь писателем – это же просто клевета! Ведь именно потому, что мое письмо было адресовано другу, я позволила себе печальную иронию, написав, что, готовясь стать “инженером человеческих душ”, ты все-таки прошел равнодушно мимо довольно интересного (в смысле формирования) экземпляра. Выйди из меня ничтожество – и ты не сможешь, я уверена, поведать миру, чего надо остерегаться, чего избегать, чтобы не повторить горькой участи этого человека. Надо больше, глубже интересоваться людьми – вот что я хотела тебе посоветовать. Я, признаться, считала тебя более идеальным, принципиальным и менее мелочным, чем ты оказался...
Так не хочется почему-то отсылать это письмо. Не хочется тебя огорчать, тем более обижать хоть единым словом, но приходится. Знай только, что хорошего могла бы сказать больше, чем всего этого – ненужного... Прости".
Да, в то время я во многом оставался еще мальчишкой перед Гретой. А потому, желая, конечно, ей только добра и стремясь её как-то окрылить, приблизить к горьковскому соколу, написал ей нечто обидное либо просто глупое (на уровне легковесной, хотя и вдохновенной, детской фантазии, к сожалению, отразившей и моё ущемлённое ироничностью Греты самолюбие).
___________
...Мы повзрослели еще на год, и я получил от Греты уже не задиристое и полное огорчения письмо, а очень мягкое, теплое, при этом столь же мудрое и блестящее по изложению. Мои полудетские “завихрения” характера и сознания, видимо, были прощены и уже не тревожили душу моего друга. Наша дружеская, доверительная переписка продолжалась десятки лет, она завершилась в последние годы прошлого века, когда случилась беда: Грета ушла из жизни.
* * *
Какую черту своего характера я считаю самой важной? А к т и в н о е чувство неразрывности с коллективом группы, да и факультета (пусть это звучит довольно пафосно, но так и есть). "Активное" – это значит: мне неизменно хочется и я всегда готов сделать для коллектива что-то полезное, а не просто – мне без коллектива скучно. Да, так уж я воспитан – спасибо комсомолу.
Какую черту своего характера я считаю самой важной? А к т и в н о е чувство неразрывности с коллективом группы, да и факультета (пусть это звучит довольно пафосно, но так и есть). "Активное" – это значит: мне неизменно хочется и я всегда готов сделать для коллектива что-то полезное, а не просто – мне без коллектива скучно. Да, так уж я воспитан – спасибо комсомолу.
Такой душевный настрой я не потерял ни в студенческой жизни, ни позже, в течение десятилетий, проведенных в разных трудовых коллективах. В книге "И верится, что знали мы, как жить" я написал вот что:
"…в студенческих буднях рождались новые раздумья и волнения. Я учился на нефтяника-буровика и, конечно, дни моей производственной практики проходили в буровой бригаде. Мало стихов посвящено поэтами этим ребятам, которые день за днем вершат в обыденности поистине героические дела. А, собственно, нужны ли широкому читателю стихи о них? Интересна ли ему жизнь этих неугомонных чудаков? И уже в те годы я подумал, что не столь уж важно, зная таких вот парней, стремиться к созданию некоей бессмертной поэмы о них – важнее просто согревать их, именно этих, конкретных ребят, теплом своей души, приносить им какие-то радости жизни.
Да и вообще, не важнее ли всего – уметь жить с искренней, благородной, действенной любовью к тем хорошим людям, что рядом, и не подменять ее декларациями своей глобальной любви к стране, народу, а то и человечеству.
И тут почувствовал я, что этот принцип не так уж прост и, пожалуй, не каждому по силам.
И явился мне поэтический образ в виде… культбудки бригады буровиков. Да, есть такой, ничем не заменимый для ребят, вагончик на полозьях или колесах.
К той самой, родной буровику культбудке я и обратился стихами:
"…в студенческих буднях рождались новые раздумья и волнения. Я учился на нефтяника-буровика и, конечно, дни моей производственной практики проходили в буровой бригаде. Мало стихов посвящено поэтами этим ребятам, которые день за днем вершат в обыденности поистине героические дела. А, собственно, нужны ли широкому читателю стихи о них? Интересна ли ему жизнь этих неугомонных чудаков? И уже в те годы я подумал, что не столь уж важно, зная таких вот парней, стремиться к созданию некоей бессмертной поэмы о них – важнее просто согревать их, именно этих, конкретных ребят, теплом своей души, приносить им какие-то радости жизни.
Да и вообще, не важнее ли всего – уметь жить с искренней, благородной, действенной любовью к тем хорошим людям, что рядом, и не подменять ее декларациями своей глобальной любви к стране, народу, а то и человечеству.
И тут почувствовал я, что этот принцип не так уж прост и, пожалуй, не каждому по силам.
И явился мне поэтический образ в виде… культбудки бригады буровиков. Да, есть такой, ничем не заменимый для ребят, вагончик на полозьях или колесах.
К той самой, родной буровику культбудке я и обратился стихами:
|
Не стать твоей опорой пьедесталу:
Кто знал тебя среди лесов и гор? Ведь не народы жизнью согревала, А человек десяточек-другой. Ты и для сотен – маленькая малость: Две комнатки, две лавки, да кровать. Но для бригады ты не уменьшалась Всем тем, что может многих согревать. Со всею силой радость нам дарила. …А мне, скажи, судьба твоя под силу? |
Это стихотворение и сегодня для меня не только лучик далекой молодости. Я и ныне, совсем седой, готов подписаться под ним..."
* * *
В прошедшем семестре мне не удалось в полной мере выполнить задачи учебы, провозглашенные 14 марта нынешнего года. И хотя я тогда решил, что в случае невыполнения их увижу, что я безволен, сейчас мне представляется, что тут я в какой-то мере заблуждался. Правда, воли у меня явно недостаточно, что очевидно во многих частных случаях, но относительно серьёзных дел у меня в основном проявлялся не недостаток воли. Здесь – ситуация из классической диалектики: единство и борьба противоположностей. И поломать эту ситуацию "через колено", увы, совсем непросто, как и ситуацию любви или тяжелой болезни. Меня болезненно терзало жёсткое противоречие между желанием хорошо учиться и неудержимой страстью к поэтическому творчеству, при этом в последнее время и к тщательной "шлифовке" стихов. Нередко одно слово либо одна фраза мучает меня беспрерывно до тех пор, пока я не найду удачного решения. Это исключительно сильно мешает учебе, а воля тут подчас невластна. Не сродни ли это состояние помешательству?..
Как же регулировать терзающую меня диалектику? Возможно, палочкой-выручалочкой может оказаться строгий режим деятельности. Пожалуй, он лучше обуздает страсти, чем следование относительно далёкой цели – стать хорошим, знающим инженером. Пожалуй, если правильно распределить своё время, то "единство и борьба противоположностей" могут стать просто приятным и разумно организованным разнообразием занятий. А изначально допущенный человеком хаос в делах не может быть питательной средой для его волевых решений в этой сфере...
В прошедшем семестре мне не удалось в полной мере выполнить задачи учебы, провозглашенные 14 марта нынешнего года. И хотя я тогда решил, что в случае невыполнения их увижу, что я безволен, сейчас мне представляется, что тут я в какой-то мере заблуждался. Правда, воли у меня явно недостаточно, что очевидно во многих частных случаях, но относительно серьёзных дел у меня в основном проявлялся не недостаток воли. Здесь – ситуация из классической диалектики: единство и борьба противоположностей. И поломать эту ситуацию "через колено", увы, совсем непросто, как и ситуацию любви или тяжелой болезни. Меня болезненно терзало жёсткое противоречие между желанием хорошо учиться и неудержимой страстью к поэтическому творчеству, при этом в последнее время и к тщательной "шлифовке" стихов. Нередко одно слово либо одна фраза мучает меня беспрерывно до тех пор, пока я не найду удачного решения. Это исключительно сильно мешает учебе, а воля тут подчас невластна. Не сродни ли это состояние помешательству?..
Как же регулировать терзающую меня диалектику? Возможно, палочкой-выручалочкой может оказаться строгий режим деятельности. Пожалуй, он лучше обуздает страсти, чем следование относительно далёкой цели – стать хорошим, знающим инженером. Пожалуй, если правильно распределить своё время, то "единство и борьба противоположностей" могут стать просто приятным и разумно организованным разнообразием занятий. А изначально допущенный человеком хаос в делах не может быть питательной средой для его волевых решений в этой сфере...
* * *
Какое огромное спасибо хочется сказать школьным друзьям, приславшим мне телеграммы ко дню рождения! Сколько тепла в этих поздравлениях! Надо оставаться самим собой.
Какое счастье – снова увидеть летом, в каникулы, школьных друзей, которые смогут приехать домой, в Ангарск или продолжают постоянно жить там! Скорей бы!
Нет, таких друзей, по-моему, уже не будет, а если и будут, то лучших уже ни за что не будет: лучших быть не может!
* * *
Из моего письма Грете Танеевой:
"Ты понимаешь, Грета, я чувствую, что переродился после своей болезни "стихотворства" и дрянной затаенной жажды писательской известности, которая продолжалось с десятого класса до третьего семестра института включительно. Я всей душой ощущаю сегодня радость жизни простого рабочего, нашей Надежды Ивановны, миллионов простых людей, которым вовсе незачем хотеть всенародной известности...
...Всё же хочу иметь на всякий случай небольшой литературный опыт и некоторые теоретические знания по литературе. Быть может, когда я накоплю множество жизненных впечатлений, мне захочется рассказать людям в художественном произведении о чём-нибудь интересном и важном для них. И тогда мне помогут этот опыт и эти скромные знания (конечно, если у меня проявятся способности к значительному произведению)".
* * *
Аркадий Гайдар, "Военная тайна":
"Натка вышла на площадь и, не дожидаясь трамвая, потихоньку пошла пешком. Вокруг неё звенела и сверкала Москва. Совсем рядом с ней проносились через площадь глазастые автомобили, тяжёлые грузовики, гремящие трамваи, пыльные автобусы, но они не задевали и как будто бы берегли Натку, потому что она шла и думала о самом важном.
А она думала о том, что вот и прошло детство и много дорог открыто.
Летчики летят высокими путями. Капитаны плывут синими морями. Плотники заколачивают крепкие гвозди, а у Сергея на ремне сбоку повис наган.
Но она теперь не завидовала никому. Она теперь по-иному понимала холодноватый взгляд Владика, горячие поступки Иоськи и смелые нерусские глаза погибшего Альки.
И она знала, что все на своих местах и она на своём месте тоже. От этого сразу же ей стало спокойно и радостно".
Да, это радость – почувствовать себя на своём месте, оценить его правильно, по достоинству и трезво, не с точки зрения туманных дорожек к известности, а с точки зрения своей полезности, нужности людям. Счастье не в известности, а в труде. Когда ощущаешь счастье деятельности, когда увлечён полезной работой, об известности не думаешь, известность не нужна.
Бедная литература! Сколько надежд связывают с тобой некоторые себялюбцы, не умеющие вовремя найти своё истинное место, и как подолгу они оскорбляют тебя своей бесталанностью, своим карьеризмом, который ни для какого рода занятий не может быть так оскорбителен, как для тебя. Впрочем, бедная, конечно, не ты, бедные они. Мне сейчас жалко их, пишущих безвкусные произведения не для себя, не просто так, а всерьёз. Сколько прекрасных книг можно переиздать за счет дряни, живущей в наших альманахах и журналах.
Человек живет свои 60 – 70 лет, чтобы заниматься п о л е з н ы м трудом. Это заложено в самой основе его существования. Человек появился на земле лишь благодаря полезному труду. Так есть ли что-нибудь на свете, что может дать человеку такое же большое удовлетворение, такое же счастье, как самый обычный труд на своем месте. Счастье надо мерить не должностями и известностью, а трудом, благородными устремлениями, борьбой за добрые идеалы. Именно такая мера достойна Человека.
А ведь что у меня получилось?
Моя искренняя мечта о совмещении инженерного и писательского труда в конце концов превратилась совсем в другую. Инженерный труд стал для меня звучать как запасной парашют на случай, если писателя из меня не выйдет, или как придаток к писательской мастерской на первоначальном этапе её существования – источник материального благополучия, а также кладовая жизненных фактов. Короче говоря, я возвёл себя в писатели, хотя за четыре с лишним года своей деятельности в этой роли не смог написать ни одного выдающегося произведения, и бессовестно обесценил перспективы своего инженерного труда, ради которого государство дало мне 15 лет учёбы. И вдобавок нужно отметить, что со временем я перестал понимать, ч т о меня больше привлекает: писательская полезность или писательское звание. Если бы я во время не одумался, то второе скоро, кажется, стало бы явно преобладать над первым. Хорошо, что это прошло.
Конечно, во время "литературной болезни" во мне не погасло желание многокрасочной и бурной жизни, но в душе появилось столько тяжёлых противоречий, неясностей, что так не могло продолжаться долго – мои стремления столкнулись слишком серьёзно. Если писать, то надо писать много, упорно, надо не жалеть сил и времени, надо глубоко знать теорию литературы. Я не мог уже мириться с тем, что более четырех лет бесплодно урываю жалкие кусочки времени на произведения, из которых пока не оказалось ни одного значительного. А как совместить серьёзную писательскую работу с хорошей учёбой, которая даётся мне не так уж легко, и с общественной работой?
На писательство я тратил всё больше и больше времени в ущерб учёбе: мне необходим был какой-то перелом в литературных успехах, а лучше сказать, какой-то перелом в той противоречивой ситуации, в которой я находился. Надвигался буквально кризис. Я это очень хорошо чувствовал и очень волновался... И он пришёл очень просто. Я вдруг понял, почувствовал, что таким поэтом, который нужен народу, я стать не могу, а иных поэтами считать нельзя. И решил бросить серьёзное литературное творчество – лишний груз, который вытягивал из меня энергию.
И мне стало свободней и легче, и обычные будни учёбы вновь стали яркими и романтичными. Эх, скорей бы на производство!
Оставшиеся до конца семестра два месяца надо заниматься и заниматься! В учебе нужен как можно более скорый успех: больше станет бодрости и вдохновения.
ВНИМАНИЕ!
Я, перешагнув рубеж своего 19-летия, даю себе слово, что до 24-х лет ни в коем случае не позволю себе серьёзно заниматься литературным творчеством, т.е. видеть себя на литературном пути. Всю серьёзную рабочую энергию (столько энергии, сколько потребуется для успеха) – нефтяной промышленности, где меня ждет реальное и ясное служение народу.
А если всё же моё призвание – литературное творчество, то оно за это время никуда не пропадёт, а, наоборот, станет ощутимей.
Если же моя будущность литератора – всего лишь иллюзия, то будет огромная польза для меня оттого, что я в 19 лет смог отвести взгляд от этой иллюзии и решительно определить свою верную дорогу, где мне суждено познать счастье созидательного труда.
Какое огромное спасибо хочется сказать школьным друзьям, приславшим мне телеграммы ко дню рождения! Сколько тепла в этих поздравлениях! Надо оставаться самим собой.
Какое счастье – снова увидеть летом, в каникулы, школьных друзей, которые смогут приехать домой, в Ангарск или продолжают постоянно жить там! Скорей бы!
Нет, таких друзей, по-моему, уже не будет, а если и будут, то лучших уже ни за что не будет: лучших быть не может!
* * *
Из моего письма Грете Танеевой:
"Ты понимаешь, Грета, я чувствую, что переродился после своей болезни "стихотворства" и дрянной затаенной жажды писательской известности, которая продолжалось с десятого класса до третьего семестра института включительно. Я всей душой ощущаю сегодня радость жизни простого рабочего, нашей Надежды Ивановны, миллионов простых людей, которым вовсе незачем хотеть всенародной известности...
...Всё же хочу иметь на всякий случай небольшой литературный опыт и некоторые теоретические знания по литературе. Быть может, когда я накоплю множество жизненных впечатлений, мне захочется рассказать людям в художественном произведении о чём-нибудь интересном и важном для них. И тогда мне помогут этот опыт и эти скромные знания (конечно, если у меня проявятся способности к значительному произведению)".
* * *
Аркадий Гайдар, "Военная тайна":
"Натка вышла на площадь и, не дожидаясь трамвая, потихоньку пошла пешком. Вокруг неё звенела и сверкала Москва. Совсем рядом с ней проносились через площадь глазастые автомобили, тяжёлые грузовики, гремящие трамваи, пыльные автобусы, но они не задевали и как будто бы берегли Натку, потому что она шла и думала о самом важном.
А она думала о том, что вот и прошло детство и много дорог открыто.
Летчики летят высокими путями. Капитаны плывут синими морями. Плотники заколачивают крепкие гвозди, а у Сергея на ремне сбоку повис наган.
Но она теперь не завидовала никому. Она теперь по-иному понимала холодноватый взгляд Владика, горячие поступки Иоськи и смелые нерусские глаза погибшего Альки.
И она знала, что все на своих местах и она на своём месте тоже. От этого сразу же ей стало спокойно и радостно".
Да, это радость – почувствовать себя на своём месте, оценить его правильно, по достоинству и трезво, не с точки зрения туманных дорожек к известности, а с точки зрения своей полезности, нужности людям. Счастье не в известности, а в труде. Когда ощущаешь счастье деятельности, когда увлечён полезной работой, об известности не думаешь, известность не нужна.
Бедная литература! Сколько надежд связывают с тобой некоторые себялюбцы, не умеющие вовремя найти своё истинное место, и как подолгу они оскорбляют тебя своей бесталанностью, своим карьеризмом, который ни для какого рода занятий не может быть так оскорбителен, как для тебя. Впрочем, бедная, конечно, не ты, бедные они. Мне сейчас жалко их, пишущих безвкусные произведения не для себя, не просто так, а всерьёз. Сколько прекрасных книг можно переиздать за счет дряни, живущей в наших альманахах и журналах.
Человек живет свои 60 – 70 лет, чтобы заниматься п о л е з н ы м трудом. Это заложено в самой основе его существования. Человек появился на земле лишь благодаря полезному труду. Так есть ли что-нибудь на свете, что может дать человеку такое же большое удовлетворение, такое же счастье, как самый обычный труд на своем месте. Счастье надо мерить не должностями и известностью, а трудом, благородными устремлениями, борьбой за добрые идеалы. Именно такая мера достойна Человека.
А ведь что у меня получилось?
Моя искренняя мечта о совмещении инженерного и писательского труда в конце концов превратилась совсем в другую. Инженерный труд стал для меня звучать как запасной парашют на случай, если писателя из меня не выйдет, или как придаток к писательской мастерской на первоначальном этапе её существования – источник материального благополучия, а также кладовая жизненных фактов. Короче говоря, я возвёл себя в писатели, хотя за четыре с лишним года своей деятельности в этой роли не смог написать ни одного выдающегося произведения, и бессовестно обесценил перспективы своего инженерного труда, ради которого государство дало мне 15 лет учёбы. И вдобавок нужно отметить, что со временем я перестал понимать, ч т о меня больше привлекает: писательская полезность или писательское звание. Если бы я во время не одумался, то второе скоро, кажется, стало бы явно преобладать над первым. Хорошо, что это прошло.
Конечно, во время "литературной болезни" во мне не погасло желание многокрасочной и бурной жизни, но в душе появилось столько тяжёлых противоречий, неясностей, что так не могло продолжаться долго – мои стремления столкнулись слишком серьёзно. Если писать, то надо писать много, упорно, надо не жалеть сил и времени, надо глубоко знать теорию литературы. Я не мог уже мириться с тем, что более четырех лет бесплодно урываю жалкие кусочки времени на произведения, из которых пока не оказалось ни одного значительного. А как совместить серьёзную писательскую работу с хорошей учёбой, которая даётся мне не так уж легко, и с общественной работой?
На писательство я тратил всё больше и больше времени в ущерб учёбе: мне необходим был какой-то перелом в литературных успехах, а лучше сказать, какой-то перелом в той противоречивой ситуации, в которой я находился. Надвигался буквально кризис. Я это очень хорошо чувствовал и очень волновался... И он пришёл очень просто. Я вдруг понял, почувствовал, что таким поэтом, который нужен народу, я стать не могу, а иных поэтами считать нельзя. И решил бросить серьёзное литературное творчество – лишний груз, который вытягивал из меня энергию.
И мне стало свободней и легче, и обычные будни учёбы вновь стали яркими и романтичными. Эх, скорей бы на производство!
Оставшиеся до конца семестра два месяца надо заниматься и заниматься! В учебе нужен как можно более скорый успех: больше станет бодрости и вдохновения.
ВНИМАНИЕ!
Я, перешагнув рубеж своего 19-летия, даю себе слово, что до 24-х лет ни в коем случае не позволю себе серьёзно заниматься литературным творчеством, т.е. видеть себя на литературном пути. Всю серьёзную рабочую энергию (столько энергии, сколько потребуется для успеха) – нефтяной промышленности, где меня ждет реальное и ясное служение народу.
А если всё же моё призвание – литературное творчество, то оно за это время никуда не пропадёт, а, наоборот, станет ощутимей.
Если же моя будущность литератора – всего лишь иллюзия, то будет огромная польза для меня оттого, что я в 19 лет смог отвести взгляд от этой иллюзии и решительно определить свою верную дорогу, где мне суждено познать счастье созидательного труда.
Было ли у меня в школе желание поступить на факультет журналистики или филологический? Было, конечно, и об этом можно написать отдельную повесть. Это желание было твердо остановлено моими родителями – вдохновенными и талантливыми нефтяниками, выпускниками Азербайджанского индустриального института. Их идея была простой и по-житейски мудрой. Сначала стань инженером, затем хоть в дворники: ответственно думать о благосостоянии будущей семьи, по их мнению, – святое дело. И я их понимаю, никогда их не винил.
Мои родители
Но как же трудно мне было оторваться от литературных "запоев" – как алкоголику от стакана! И всё же удалось силой воли примирить в своей душе стремление к литературному творчеству и необходимость стать квалифицированным технарём. Более того, я более 40 лет вдохновенно и не без пользы служил научно-техническому прогрессу. Но вот от литературного "стакана" совсем оторваться так и не смог.
Началу этой непростой диалектики в моей судьбе в основном и посвящена данная повесть-эссе в дневниковых записях с комментариями. Что уж с ней у меня получилось, то получилось...
Кстати, моя любимая учительница, преподаватель математики Надежда Ивановна говорила мне, что и она любила литературу самозабвенно (о, какие прекрасные письма она писала мне!), а математику не очень. Но – такая уж "чудачка" – чтобы проверить, а еще и закалить свою силу воли, поступила на математический факультет пединститута – и стала блистательно преподавать алгебру, геометрию и тригонометрию. Всякое, подчас непредсказуемое, бывает в жизни... Тем жизнь (мне, во всяком случае) и особенно интересна.
Началу этой непростой диалектики в моей судьбе в основном и посвящена данная повесть-эссе в дневниковых записях с комментариями. Что уж с ней у меня получилось, то получилось...
Кстати, моя любимая учительница, преподаватель математики Надежда Ивановна говорила мне, что и она любила литературу самозабвенно (о, какие прекрасные письма она писала мне!), а математику не очень. Но – такая уж "чудачка" – чтобы проверить, а еще и закалить свою силу воли, поступила на математический факультет пединститута – и стала блистательно преподавать алгебру, геометрию и тригонометрию. Всякое, подчас непредсказуемое, бывает в жизни... Тем жизнь (мне, во всяком случае) и особенно интересна.
* * *
В этот день я записывал в дневнике свои размышления, связанные с Викой Ильиной – милой девушкой, с которой я познакомился во время студенческой практики в городе Грозном. Вика только что окончила 10-й класс школы и сделала попытку поступить в московский ГИТИС (Государственный институт театрального искусства), на факультет оперетты. Попытка, к сожалению, оказалась неудачной из-за простуды, не позволившей Вике продемонстрировать свой голос.
Но она, несомненно, имела талант певицы. Мы гуляли с ней по степи вблизи Ташкалы, пригорода Грозного, и она изумительно пела мне арии из разных оперетт. Светло-русая с густыми волнистыми волосами, она имела черные брови, и это сочетание невероятно украшало её.
С ней почти всегда было весело, как-то очень празднично... И всё же потихоньку во мне, сугубо городском жителе, стало расти сомнение по поводу своей совместимости с особым характером этой вольной степной казачки. Помню, несколько огорчило меня её отношение к моей любимой Москве. Она назвала столицу каменным лабиринтом, где и сердца людей постепенно становятся каменными. Я, конечно, не мог согласиться с таким восприятием моего великого и гостеприимного города...
У меня началась учёба на третьем курсе, нас теперь связывала переписка, которая, увы, не давала мне глубокого удовлетворения – она только укрепляла сознание того, что мы слишком разные. Вряд ли кого-то из нас можно было назвать плохим человеком, но мы были существами с разных планет, нам были наиболее близки и дороги очень разные грани жизни. Например, она любила гостить в ближайшем цыганском таборе, впитывая в себя гордый и свободолюбивый дух его обитателей. Я же откровенно не понимал радостей цыганской жизни и не испытывал ни малейшего желания погружаться в неё.
Уже шёл третий месяц нашей переписки. И вот мне захотелось отразить в дневнике некоторые свои размышления...
В этот день я записывал в дневнике свои размышления, связанные с Викой Ильиной – милой девушкой, с которой я познакомился во время студенческой практики в городе Грозном. Вика только что окончила 10-й класс школы и сделала попытку поступить в московский ГИТИС (Государственный институт театрального искусства), на факультет оперетты. Попытка, к сожалению, оказалась неудачной из-за простуды, не позволившей Вике продемонстрировать свой голос.
Но она, несомненно, имела талант певицы. Мы гуляли с ней по степи вблизи Ташкалы, пригорода Грозного, и она изумительно пела мне арии из разных оперетт. Светло-русая с густыми волнистыми волосами, она имела черные брови, и это сочетание невероятно украшало её.
С ней почти всегда было весело, как-то очень празднично... И всё же потихоньку во мне, сугубо городском жителе, стало расти сомнение по поводу своей совместимости с особым характером этой вольной степной казачки. Помню, несколько огорчило меня её отношение к моей любимой Москве. Она назвала столицу каменным лабиринтом, где и сердца людей постепенно становятся каменными. Я, конечно, не мог согласиться с таким восприятием моего великого и гостеприимного города...
У меня началась учёба на третьем курсе, нас теперь связывала переписка, которая, увы, не давала мне глубокого удовлетворения – она только укрепляла сознание того, что мы слишком разные. Вряд ли кого-то из нас можно было назвать плохим человеком, но мы были существами с разных планет, нам были наиболее близки и дороги очень разные грани жизни. Например, она любила гостить в ближайшем цыганском таборе, впитывая в себя гордый и свободолюбивый дух его обитателей. Я же откровенно не понимал радостей цыганской жизни и не испытывал ни малейшего желания погружаться в неё.
Уже шёл третий месяц нашей переписки. И вот мне захотелось отразить в дневнике некоторые свои размышления...
Надо сказать себе ясно, как дальше быть с Викой. В стихотворении я написал, что люблю её, но стихотворение родилось в каком-то страстном порыве, а сейчас опять не понимаю своей души.
Если чувство смутно, надо прекращать основывать связь с человеком на этом чувстве. Такая связь нечестна, она превращается в ненужную мне любовную интрижку. Смутные чувства выдумываются "в тоске минутной", как написал поэт Константин Ваншенкин, и иногда вначале кажутся ясными – так возникают увлечения.
Наверное, смутное чувство может вырастать в ясное. Но лишь тогда, когда оно станет ясным, позволительно разрешить этому чувству быть основой моих отношений с девушкой. Другими словами, если не чувствуешь ясно, что иного тебе не надо, то на этом чувстве нельзя основывать свои отношения с ней.
Кстати, попутно подумалось вот о чём. В семью вносится грязь не честным разводом, а совместной жизнью людей, ненужных друг другу и, естественно, мешающих друг другу...
Если чувство смутно, надо прекращать основывать связь с человеком на этом чувстве. Такая связь нечестна, она превращается в ненужную мне любовную интрижку. Смутные чувства выдумываются "в тоске минутной", как написал поэт Константин Ваншенкин, и иногда вначале кажутся ясными – так возникают увлечения.
Наверное, смутное чувство может вырастать в ясное. Но лишь тогда, когда оно станет ясным, позволительно разрешить этому чувству быть основой моих отношений с девушкой. Другими словами, если не чувствуешь ясно, что иного тебе не надо, то на этом чувстве нельзя основывать свои отношения с ней.
Кстати, попутно подумалось вот о чём. В семью вносится грязь не честным разводом, а совместной жизнью людей, ненужных друг другу и, естественно, мешающих друг другу...
Видимо, Вике тоже становилось всё менее комфортно переписываться со мной – она всё глубже осознавала, что мы слишком разные. Наша переписка постепенно увядала и месяца через три прекратилась.
Но до сих пор живут во мне добрые воспоминания о тех летних днях, когда Вика доверительно делилась со мной любовью к родной степи, к прекрасной музыке оперетт, надеждами на своё, увы, несбывшееся артистическое будущее. Несомненно, что оно не состоялось несправедливо – вот так недружественно иногда поступает с нами судьба.
И среди тех моих воспоминаний – впечатление от заросших травой окопов военной поры, впечатление, глубоко проникшее в моё сердце.
Моё внимание обратила на эти окопы Вика, они являлись символом и её священной памяти – отец Вики погиб в боях Великой Отечественной. Вернувшись в Москву, я написал стихотворение "Ташкала", которое было опубликовано в факультетской стенгазете и вызвало довольно бурную и сердечную реакцию студентов. После этого стихотворения моя репутация институтского поэта стала, пожалуй, прочной. Вот они, те стихи:
Но до сих пор живут во мне добрые воспоминания о тех летних днях, когда Вика доверительно делилась со мной любовью к родной степи, к прекрасной музыке оперетт, надеждами на своё, увы, несбывшееся артистическое будущее. Несомненно, что оно не состоялось несправедливо – вот так недружественно иногда поступает с нами судьба.
И среди тех моих воспоминаний – впечатление от заросших травой окопов военной поры, впечатление, глубоко проникшее в моё сердце.
Моё внимание обратила на эти окопы Вика, они являлись символом и её священной памяти – отец Вики погиб в боях Великой Отечественной. Вернувшись в Москву, я написал стихотворение "Ташкала", которое было опубликовано в факультетской стенгазете и вызвало довольно бурную и сердечную реакцию студентов. После этого стихотворения моя репутация институтского поэта стала, пожалуй, прочной. Вот они, те стихи:
|
* * *
Думается, что моя духовная родина – именно Ангарск, далёкое Прибайкалье, могучая Ангара. Если есть во мне что-нибудь хорошее, то всё оно связано с Сибирью, всё оно выросло и закалилось в Сибири. Меня как личность родила Сибирь.
Думается, что моя духовная родина – именно Ангарск, далёкое Прибайкалье, могучая Ангара. Если есть во мне что-нибудь хорошее, то всё оно связано с Сибирью, всё оно выросло и закалилось в Сибири. Меня как личность родила Сибирь.
Ангарск конца 50-х годов прошлого века.
Скоро вся моя семья снова соберется в Москве, сюда переводят на работу отца. Так что уже не поедешь в любимый Ангарск на летние каникулы – с Сибирью придется на какое-то время проститься. Но я вернусь к тебе, родная моя Сибирь. Если патриоты, ни разу не видевшие тебя, смело едут осваивать твои богатства, как же я смогу не вернуться к тебе, если я влюблён в тебя, если у меня замирает дыхание от радости, когда я вижу, как ты на глазах вырастаешь в гигантский рог изобилия, если нигде не нужны горячие сердца больше, чем они нужны тебе?!
Жди меня, Сибирь!
Жди меня, Сибирь!
И Сибирь меня дождалась. Я посвятил почти 30 лет жизни развитию гигантского нефтегазового комплекса Западной Сибири, работая во ВНИИ буровой техники и не менее четырех – пяти месяцев в году проводя на просторах Среднего Приобья и севернее, до Ямала.
Это было счастливое время моего очень непростого самоутверждения как ученого и изобретателя.
Это было счастливое время моего очень непростого самоутверждения как ученого и изобретателя.
* * *
Несколько дней назад проходил заключительный бал нашего институтского фестиваля. На нём подводились итоги фестивальных конкурсов, и я оказался, лауреатом фестивального литературного конкурса. Года полтора назад это показалось бы мне ещё одним доказательством моих незаурядных творческих возможностей в поэзии. Сейчас же просто приятно, что я смог сделать что-то ощутимое для успеха фестиваля...
Я боюсь вот чего. Боюсь, что когда-нибудь после окончания института какой-то литературный успех вытолкнет меня из колеи производственной жизни и кинет на путь профессионального творчества. Это очень маловероятно, тем не менее, это страшная вещь. Надо абсолютно ясно усвоить, что если я уйду из мира тех людей, которым должно быть посвящено моё литературное творчество, в мир литераторов, а среди нефтяников стану, в лучшем случае, только гостем, то непременно превращусь в мелкого литературного халтурщика, каких немало сейчас в писательской среде.
Только плодотворная жизнь в гуще нефтяников, только постоянная трудовая связь со многими людьми могут дать мне то вдохновение, тот живой материал, которые необходимы мне для скромного, скорее всего, крошечного дела, что я мог бы сделать в литературе с пользой для людей.
* * *
Задача писателя – познать мудрость, красоту и движение жизни в их наиболее ярких проявлениях и запечатлеть эти проявления художественными средствами литературы.
Работа каждого литературного произведения – укреплять силу единомышленников и в той или иной степени приближать к своему мировоззрению любого другого человека.
* * *
Если бы меня попросили назвать знакомого мне человека, силой ума которого я был потрясён, я бы сказал: «Это моя одноклассница Грета Танеева. Она самая умная из всех, с кем мне доводилось обсуждать существенные вопросы нашей жизни, подчас и спорить. Её логика, её аргументы неодолимы”.
Если бы меня спросили, влюблён ли я в Грету как девушку, услышали бы ответ: "Нет. Но она мне бесценный друг – надеюсь, навсегда".
Если бы меня попросили объяснить, почему не влюбился в такую талантливую подругу, я бы ответил: "Не знаю"…
Иногда мы слышим: "Умная голова, а дураку досталась". Не хочется так грубо высказываться о нашей умнице Грете, но, честно говоря, болит душа за её выбор своего жизненного пути. У меня прибавилось бы счастья, если бы я узнал, что Грета всё же вышла на такой путь, который даст возможность расцвести в полную силу её прекрасному, идеальному по чёткости мысли уму. А она вдруг поступила в Ангарский нефтяной техникум, чтобы стать техником-электриком, и написала мне: "Ты будешь поэтом, а я – человеком. Чем роль моя хуже поэта?"
Техников-электриков и даже инженеров-электриков хватит без неё. Грета – философ, публицист, поэт, писатель, литературовед. Именно здесь её призвание.
Но она почему-то не хочет этого видеть, она обманывает саму себя.
Эх, Грета, Грета... Кто поможет тебе выйти на ту дорогу, по которой тебе надо идти. Я тут, кажется, бессилен. Но даже если никто тебе не поможет, ты – верю! – рано или поздно выйдешь на эту дорогу. Не могу не верить в это. Ведь твоему уму неудобно в тех делах, которые ты сейчас делаешь. Он будет искать иной сферы и найдет её. Неужели ты сможешь прожить всю жизнь, игнорируя своё призвание, которое должно принести много радости и тебе, и людям?!
Несколько дней назад проходил заключительный бал нашего институтского фестиваля. На нём подводились итоги фестивальных конкурсов, и я оказался, лауреатом фестивального литературного конкурса. Года полтора назад это показалось бы мне ещё одним доказательством моих незаурядных творческих возможностей в поэзии. Сейчас же просто приятно, что я смог сделать что-то ощутимое для успеха фестиваля...
Я боюсь вот чего. Боюсь, что когда-нибудь после окончания института какой-то литературный успех вытолкнет меня из колеи производственной жизни и кинет на путь профессионального творчества. Это очень маловероятно, тем не менее, это страшная вещь. Надо абсолютно ясно усвоить, что если я уйду из мира тех людей, которым должно быть посвящено моё литературное творчество, в мир литераторов, а среди нефтяников стану, в лучшем случае, только гостем, то непременно превращусь в мелкого литературного халтурщика, каких немало сейчас в писательской среде.
Только плодотворная жизнь в гуще нефтяников, только постоянная трудовая связь со многими людьми могут дать мне то вдохновение, тот живой материал, которые необходимы мне для скромного, скорее всего, крошечного дела, что я мог бы сделать в литературе с пользой для людей.
* * *
Задача писателя – познать мудрость, красоту и движение жизни в их наиболее ярких проявлениях и запечатлеть эти проявления художественными средствами литературы.
Работа каждого литературного произведения – укреплять силу единомышленников и в той или иной степени приближать к своему мировоззрению любого другого человека.
* * *
Если бы меня попросили назвать знакомого мне человека, силой ума которого я был потрясён, я бы сказал: «Это моя одноклассница Грета Танеева. Она самая умная из всех, с кем мне доводилось обсуждать существенные вопросы нашей жизни, подчас и спорить. Её логика, её аргументы неодолимы”.
Если бы меня спросили, влюблён ли я в Грету как девушку, услышали бы ответ: "Нет. Но она мне бесценный друг – надеюсь, навсегда".
Если бы меня попросили объяснить, почему не влюбился в такую талантливую подругу, я бы ответил: "Не знаю"…
Иногда мы слышим: "Умная голова, а дураку досталась". Не хочется так грубо высказываться о нашей умнице Грете, но, честно говоря, болит душа за её выбор своего жизненного пути. У меня прибавилось бы счастья, если бы я узнал, что Грета всё же вышла на такой путь, который даст возможность расцвести в полную силу её прекрасному, идеальному по чёткости мысли уму. А она вдруг поступила в Ангарский нефтяной техникум, чтобы стать техником-электриком, и написала мне: "Ты будешь поэтом, а я – человеком. Чем роль моя хуже поэта?"
Техников-электриков и даже инженеров-электриков хватит без неё. Грета – философ, публицист, поэт, писатель, литературовед. Именно здесь её призвание.
Но она почему-то не хочет этого видеть, она обманывает саму себя.
Эх, Грета, Грета... Кто поможет тебе выйти на ту дорогу, по которой тебе надо идти. Я тут, кажется, бессилен. Но даже если никто тебе не поможет, ты – верю! – рано или поздно выйдешь на эту дорогу. Не могу не верить в это. Ведь твоему уму неудобно в тех делах, которые ты сейчас делаешь. Он будет искать иной сферы и найдет её. Неужели ты сможешь прожить всю жизнь, игнорируя своё призвание, которое должно принести много радости и тебе, и людям?!
К великому сожалению, Грета так и не стала профессиональным гуманитарием. Но на протяжении всей своей жизни писала прекрасные стихи. Жизнь её оказалась очень нелёгкой, а в «лихие» 90-е годы прошлого века просто невыносимой. Вот её последнее письмо от 11 ноября 1996 года:
"Здравствуй, Юра! Вчера моя внучка Вероника первый раз сказала “Здравствуйте!” и так гордилась этим, так повторяла это слово на все лады! Ей 2 года и 7 месяцев, но говорить только что начала, хотя давно уже все понимает, все слышит, все просьбы выполняет правильно. Есть причина: мать с ней не разговаривала, жили они отдельно, теперь вот сын и внучка – со мной. Теперь отдалилось от них пьянство отца невестки и ее брата, многолетнее, беспробудное...
Там стал спиваться и мой сын Витя. Это было страшное горе для меня – и стыдное горе.
Понял, Юрочка? Понял ты, большой умница? Я тебя всегда любила, ценила, уважала. Все твои открытки, телеграммы, письма храню, до последнего. И думала, что ответишь на предыдущее письмо. Надеялась, ждала, думала. Но шесть месяцев – срок немалый.
Ты меня задел своим молчанием. Или болен? А быть может, письмо мое создало для тебя затруднения? Я бы тебя поняла. Но что же мне прикажешь думать, если ответа от тебя нет?
Если и на это письмо не ответишь, я замолчу навсегда.
Простимся, Юра, да? Навсегда? Так?..
...Слышала от кого-то, что ты стал профессором. Да, конечно, ты умен и талантлив. А я? Видимо, я – настоящая дура, не умею жить в нашем мире. Вот сейчас, когда я пишу, трезвый сын походя обозвал меня дурой. Трезвый! А что бывает, когда он пьян! Ты можешь представить? Нет...
Вот такие дела, Юра. До свидания? Прощай? В любом случае обязательно будь здоров!
Обнимаю. Грета".
Через много лет в своей повести "Её путь к трагедии" я написал:
"Это было ее самое последнее письмо. Я помню, что поспешил что-то ответить, подбодрить Грету. Удалось ли мне это? И почему я не ответил на предыдущее письмо? Не знаю, что сказать. И не хочу искать себе оправданий. Хотя память услужливо подсказывает, что я сам тогда переживал тяжкие события.
Шли полным ходом развал отраслевой науки, подмена научной деятельности безудержно спекулятивной. Коммерческая предприимчивость стала главным критерием ценности человека. А я (видимо, в глазах многих тоже дурак) изо всех сил старался всецело остаться в научно-техническом поиске, сохранить для отрасли то любимое творческое направление, которому отдал десятки лет жизни. Я всё старался и старался, поддерживаемый маленькой когортой верных сотрудников, преодолевал коммерческий психоз, охвативший научно-техническую интеллигенцию, охлаждение нефтяных компаний к отечественной науке в пользу американских инновационных фирм, непонимание, а в конечном счете просто предательство своего ближайшего соратника и друга Валентина Ваничева, многие другие удары, которые нагромождались эпохой судорожного, ускоренного – чего бы это ни стоило – построения капитализма в России.
"Здравствуй, Юра! Вчера моя внучка Вероника первый раз сказала “Здравствуйте!” и так гордилась этим, так повторяла это слово на все лады! Ей 2 года и 7 месяцев, но говорить только что начала, хотя давно уже все понимает, все слышит, все просьбы выполняет правильно. Есть причина: мать с ней не разговаривала, жили они отдельно, теперь вот сын и внучка – со мной. Теперь отдалилось от них пьянство отца невестки и ее брата, многолетнее, беспробудное...
Там стал спиваться и мой сын Витя. Это было страшное горе для меня – и стыдное горе.
Понял, Юрочка? Понял ты, большой умница? Я тебя всегда любила, ценила, уважала. Все твои открытки, телеграммы, письма храню, до последнего. И думала, что ответишь на предыдущее письмо. Надеялась, ждала, думала. Но шесть месяцев – срок немалый.
Ты меня задел своим молчанием. Или болен? А быть может, письмо мое создало для тебя затруднения? Я бы тебя поняла. Но что же мне прикажешь думать, если ответа от тебя нет?
Если и на это письмо не ответишь, я замолчу навсегда.
Простимся, Юра, да? Навсегда? Так?..
...Слышала от кого-то, что ты стал профессором. Да, конечно, ты умен и талантлив. А я? Видимо, я – настоящая дура, не умею жить в нашем мире. Вот сейчас, когда я пишу, трезвый сын походя обозвал меня дурой. Трезвый! А что бывает, когда он пьян! Ты можешь представить? Нет...
Вот такие дела, Юра. До свидания? Прощай? В любом случае обязательно будь здоров!
Обнимаю. Грета".
Через много лет в своей повести "Её путь к трагедии" я написал:
"Это было ее самое последнее письмо. Я помню, что поспешил что-то ответить, подбодрить Грету. Удалось ли мне это? И почему я не ответил на предыдущее письмо? Не знаю, что сказать. И не хочу искать себе оправданий. Хотя память услужливо подсказывает, что я сам тогда переживал тяжкие события.
Шли полным ходом развал отраслевой науки, подмена научной деятельности безудержно спекулятивной. Коммерческая предприимчивость стала главным критерием ценности человека. А я (видимо, в глазах многих тоже дурак) изо всех сил старался всецело остаться в научно-техническом поиске, сохранить для отрасли то любимое творческое направление, которому отдал десятки лет жизни. Я всё старался и старался, поддерживаемый маленькой когортой верных сотрудников, преодолевал коммерческий психоз, охвативший научно-техническую интеллигенцию, охлаждение нефтяных компаний к отечественной науке в пользу американских инновационных фирм, непонимание, а в конечном счете просто предательство своего ближайшего соратника и друга Валентина Ваничева, многие другие удары, которые нагромождались эпохой судорожного, ускоренного – чего бы это ни стоило – построения капитализма в России.
Грета в годы нашей молодости
Люди говорили, что я стал стремительно стареть под прессом нахлынувших неприятностей и проблем... Да, так было. Но безнравственно прикрываться всем этим, если я не сумел вовремя подарить моему другу Грете такие слова, которые помогли бы ей выстоять. Тяжело думать о том, что не сумел я спасти человека. А это было важнее всего остального...
Грета больше не писала мне, а через несколько месяцев я узнал, что она покончила с собой. Не хватило ей сил нести в российскую жизнь конца двадцатого века нравственную эстафету, завещанную нам лучшими людьми прошлых эпох.
Этого хорошего человека уже нет.
В жизни есть мы..."
После смерти Греты её сестра прислала мне толстую тетрадь стихов, написанных Гретой за многие годы. Моя мечта – опубликовать их...
Грета больше не писала мне, а через несколько месяцев я узнал, что она покончила с собой. Не хватило ей сил нести в российскую жизнь конца двадцатого века нравственную эстафету, завещанную нам лучшими людьми прошлых эпох.
Этого хорошего человека уже нет.
В жизни есть мы..."
После смерти Греты её сестра прислала мне толстую тетрадь стихов, написанных Гретой за многие годы. Моя мечта – опубликовать их...
* * *
Что значит – ЛЮБИТЬ ЧЕЛОВЕКА? Я имею в виду горьковскую любовь к человеку. Это значит – всей душой болеть за его лучшие духовные качества. Следовательно, всё гадкое, грязное в человеке вызывает в тебе боль и острое чувство антипатии, даже гнев. Неприязнь к дряни и чуть ли не восторженная любовь к хорошему в нём – вот что такое Горький. Да, надо жить во вражде с неправдой, несправедливостью, ложью, но нельзя погубить в себе доброту, сострадание и милосердие.
Что значит – ЛЮБИТЬ ЧЕЛОВЕКА? Я имею в виду горьковскую любовь к человеку. Это значит – всей душой болеть за его лучшие духовные качества. Следовательно, всё гадкое, грязное в человеке вызывает в тебе боль и острое чувство антипатии, даже гнев. Неприязнь к дряни и чуть ли не восторженная любовь к хорошему в нём – вот что такое Горький. Да, надо жить во вражде с неправдой, несправедливостью, ложью, но нельзя погубить в себе доброту, сострадание и милосердие.
Из главы "Казанский филиал ВНИИ комплексной автоматизации нефтяной и газовой промышленности (ВНИИКАнефтегаз), 1959 – 1962 годы"
* * *
Ум и принципиальность! Если они не связаны воедино, то принципиальность гроша не стоит. Принципиальность без ума – это убеждать барана, стыдить закоренелого эгоиста или превращаться на общественной работе в холуя коллектива, забыв об основном принципе любой общественной организации: взаимное доверие и уважение.
Каждую свою цель надо соединять с хорошо продуманной тактикой – тогда принципиальность приведет к успеху.
Меньше интеллигентской улыбчивости, но ни грамма донкихотского боевого азарта. Всегда трезво оценивать обстановку и действовать наверняка!
Ум и принципиальность! Если они не связаны воедино, то принципиальность гроша не стоит. Принципиальность без ума – это убеждать барана, стыдить закоренелого эгоиста или превращаться на общественной работе в холуя коллектива, забыв об основном принципе любой общественной организации: взаимное доверие и уважение.
Каждую свою цель надо соединять с хорошо продуманной тактикой – тогда принципиальность приведет к успеху.
Меньше интеллигентской улыбчивости, но ни грамма донкихотского боевого азарта. Всегда трезво оценивать обстановку и действовать наверняка!
Вроде бы довольно абстрактная запись, но для меня она имела глубокий смысл и позже в какой-то мере определила мою в целом успешную многолетнюю работу по испытаниям и внедрению новой техники на нефтяных месторождениях Западной Сибири.
Ум и принципиальность! Этот лозунг я пронес через десятилетия. А эти десятилетия посвящал с соратниками повышению производительности скважин. Но предлагаемые нами с этой целью специальные технико-технологические средства должны были реализовывать на производстве буровики в дополнение к их обычной работе. К сожалению, в советской практике все материальные и моральные блага буровиков были обусловлены скоростью строительства, а не производительностью скважин. Я же своими предложениями способствовал замедлению этой вожделенной скорости. Приоритет производительности скважин в оценке деятельности буровых бригад был признан, когда я уже стал седым пожилым человеком. До этого же я выглядел в глазах многих буровиков-производственников неким странным, оторванным от реальности романтиком.
Но глубоко верил в правильность своей позиции. И чтобы не сдавать её, требовалось именно единство ума и принципиальности. А потому я, вопреки сложившейся ситуации, постарался стать эффективным и несгибаемым агитатором за качество, а следовательно, за производительность скважин...
Помню, главный инженер треста "Запсиббурнефть", ведущего буровые работы на огромных просторах Тюменской области, сказал мне однажды: "Мне кажется, Юрий Завельевич, вы не только учёный, но и гипнотизёр. Зашли в мой кабинет, начали меня убеждать – и через 15 – 20 минут я чувствую себя мухой, накрытой стеклянной банкой: уже неспособен вылететь из этой западни – остаётся только согласиться с вами".
А один инженер-буровик, работающий в городе Ноябьске (Ямало-Ненецкий автономный округ) как-то заявил: "Мне кажется, вы готовитесь к каждой беседе с ответственными лицами в бурении, как к шахматной партии, которую намерены непременно привести к своему выигрышу".
Конечно, приятные комплименты. Но по существу здесь не имело место что-то иное, кроме возможной для меня мобилизации ума и принципиальности...
Ум и принципиальность! Этот лозунг я пронес через десятилетия. А эти десятилетия посвящал с соратниками повышению производительности скважин. Но предлагаемые нами с этой целью специальные технико-технологические средства должны были реализовывать на производстве буровики в дополнение к их обычной работе. К сожалению, в советской практике все материальные и моральные блага буровиков были обусловлены скоростью строительства, а не производительностью скважин. Я же своими предложениями способствовал замедлению этой вожделенной скорости. Приоритет производительности скважин в оценке деятельности буровых бригад был признан, когда я уже стал седым пожилым человеком. До этого же я выглядел в глазах многих буровиков-производственников неким странным, оторванным от реальности романтиком.
Но глубоко верил в правильность своей позиции. И чтобы не сдавать её, требовалось именно единство ума и принципиальности. А потому я, вопреки сложившейся ситуации, постарался стать эффективным и несгибаемым агитатором за качество, а следовательно, за производительность скважин...
Помню, главный инженер треста "Запсиббурнефть", ведущего буровые работы на огромных просторах Тюменской области, сказал мне однажды: "Мне кажется, Юрий Завельевич, вы не только учёный, но и гипнотизёр. Зашли в мой кабинет, начали меня убеждать – и через 15 – 20 минут я чувствую себя мухой, накрытой стеклянной банкой: уже неспособен вылететь из этой западни – остаётся только согласиться с вами".
А один инженер-буровик, работающий в городе Ноябьске (Ямало-Ненецкий автономный округ) как-то заявил: "Мне кажется, вы готовитесь к каждой беседе с ответственными лицами в бурении, как к шахматной партии, которую намерены непременно привести к своему выигрышу".
Конечно, приятные комплименты. Но по существу здесь не имело место что-то иное, кроме возможной для меня мобилизации ума и принципиальности...
Из главы "Аспирантура Института геологии и разработки горючих ископаемых (ИГиРГИ), г. Москва, 1963 – 1965 годы"
* * *
Решение поступить в аспирантуру я принял внезапно, по настоянию жены. Сам бы я, пожалуй, проигнорировал попавший в мои руки рекламный листок, приглашающий желающих специалистов сдавать вступительные экзамены в аспирантуру знаменитого института ИГиРГИ, имеющего двойное подчинение: Академии Наук СССР и Министерству нефтяной промышленности. К этому времени я успел повысить квалификацию в области приборов на инженерном потоке Казанского авиационного института и продолжал увлечённо трудиться в уже родном Казанском филиале ВНИИКАнефтегаз. Мне было вполне хорошо и там. Но моя Таня стала мыслить стратегически. Она убеждала меня, что тот комплекс знаний, которым я теперь обладаю (знания и по строительству скважин, и по современным электронным приборам) позволит мне сделать оригинальную и интересную диссертационную работу.
Так и получилось. В ИГиРГИ передо мной была поставлена задача, которую не мог бы осилить «чистый» буровик: разработать новую методику определения технологических свойств материалов для цементирования скважин, применимую как в лабораторных условиях, так и при скважинных геофизических исследованиях. Такая методика позволила бы прямо сопоставлять свойства материалов, достигнутые в лаборатории, с теми, что возникают в сложных скважинных условиях, а на этой основе корректировать методику лабораторных исследований и подбора рецептуры предлагаемых материалов.
В конце 1965 года я успешно прошёл предварительную защиту диссертации, а в апреле 1966 года учёный совет ИГиРГИ присудил мне учёную степень кандидата технических наук, и меня оставили в институте младшим научным сотрудником.
В начале октября 1966 года мне вручили соответствующий диплом; я тогда уже трудился в той же должности во ВНИИ буровой техники, куда была переведена вся наша лаборатория (по решению министерства, в порядке совершенствования организации науки). ВНИИ буровой техники стал моим пристанищем на десятилетия, здесь со временем я защитил докторскую диссертацию, здесь получил звания заслуженного изобретателя России и почётного нефтяника.
Но тяга к литературному творчеству меня по-прежнему не оставляла...
Решение поступить в аспирантуру я принял внезапно, по настоянию жены. Сам бы я, пожалуй, проигнорировал попавший в мои руки рекламный листок, приглашающий желающих специалистов сдавать вступительные экзамены в аспирантуру знаменитого института ИГиРГИ, имеющего двойное подчинение: Академии Наук СССР и Министерству нефтяной промышленности. К этому времени я успел повысить квалификацию в области приборов на инженерном потоке Казанского авиационного института и продолжал увлечённо трудиться в уже родном Казанском филиале ВНИИКАнефтегаз. Мне было вполне хорошо и там. Но моя Таня стала мыслить стратегически. Она убеждала меня, что тот комплекс знаний, которым я теперь обладаю (знания и по строительству скважин, и по современным электронным приборам) позволит мне сделать оригинальную и интересную диссертационную работу.
Так и получилось. В ИГиРГИ передо мной была поставлена задача, которую не мог бы осилить «чистый» буровик: разработать новую методику определения технологических свойств материалов для цементирования скважин, применимую как в лабораторных условиях, так и при скважинных геофизических исследованиях. Такая методика позволила бы прямо сопоставлять свойства материалов, достигнутые в лаборатории, с теми, что возникают в сложных скважинных условиях, а на этой основе корректировать методику лабораторных исследований и подбора рецептуры предлагаемых материалов.
В конце 1965 года я успешно прошёл предварительную защиту диссертации, а в апреле 1966 года учёный совет ИГиРГИ присудил мне учёную степень кандидата технических наук, и меня оставили в институте младшим научным сотрудником.
В начале октября 1966 года мне вручили соответствующий диплом; я тогда уже трудился в той же должности во ВНИИ буровой техники, куда была переведена вся наша лаборатория (по решению министерства, в порядке совершенствования организации науки). ВНИИ буровой техники стал моим пристанищем на десятилетия, здесь со временем я защитил докторскую диссертацию, здесь получил звания заслуженного изобретателя России и почётного нефтяника.
Но тяга к литературному творчеству меня по-прежнему не оставляла...
Мне в руки попал дневник Жюля Ренара – крупного писателя Франции конца 19-го – начала 20-го веков. Не могу не записать одного прекрасного высказывания этого человека. Данное высказывание может стать лозунгом каждого, кто идёт в жизнь, полный сил, надежд и помыслов.
"1887. Без числа.
...Сильные волей не колеблются. Они садятся за стол, они обливаются потом. Они доведут дело до конца. Они изведут все чернила, они испишут всю бумагу. И в этом отличие талантливых людей от малодушных, которые никогда ничего не начнут. Литературу могут делать только волы. Самые мощные волы – это гении, те, что не покладая рук работают по восемнадцать часов в сутки. Слава – это непрерывное усилие".
"1887. Без числа.
...Сильные волей не колеблются. Они садятся за стол, они обливаются потом. Они доведут дело до конца. Они изведут все чернила, они испишут всю бумагу. И в этом отличие талантливых людей от малодушных, которые никогда ничего не начнут. Литературу могут делать только волы. Самые мощные волы – это гении, те, что не покладая рук работают по восемнадцать часов в сутки. Слава – это непрерывное усилие".
Из главы "ВНИИ буровой техники, г. Москва,
начальное трёхлетие работы, с 1966 года"
начальное трёхлетие работы, с 1966 года"
* * *
В моей научной работе возникают контуры самостоятельной тематики: создание высокотехнологичных устройств для радикального повышения качества разобщения пластов при креплении скважин. Похоже, что мне будет доверено руководство творческой группой. Это, конечно, вдохновляет, и хочется поразмышлять о принципах дальнейшей деятельности.
Нужно добросовестно работать по текущей научной тематике, позволять себе смелые творческие увлечения (в том числе, и отклонения от плановых дел), по возможности активно публиковаться в научно-технических изданиях и изобретать (не опускаясь до халтуры), следить за логикой жизни в отрасли и внимательно учитывать её, систематически читать научно-техническую литературу, обязательно вести личную картотеку полезных литературных источников.
Ни в коем случае не пресекать литературные увлечения, считать их не менее важными для меня, чем научно-технические. Но и не форсировать литературные занятия, если для них нет нормальных условий. Нужно накопить больше писательских тем, фабул, чтобы иметь богатый жизненный материал для выбора и компоновки, когда придет для этого время.
Институт направляет меня сейчас именно на те задачи, которые в полной мере соответствуют моей квалификации и творческому настрою. Сумею ли сделать жизнь свою "богатой интересными событиями и делами", как призывала моя любимая школьная учительница Надежда Ивановна Окулова?
В моём положении не быть «лежачим камнем» – это не значит «искать по свету, где оскорблённому есть чувству уголок». Это значит другое: никогда не быть сонным в том реальном деле, которое выполняешь, и не чуждаться побочных дел, если они доступны и вдохновляют. Побочное дело можно превратить и в главное, если логика жизни такое подскажет.
В общем, не надо мне никаких рамок в работе и творческих увлечениях, кроме ч е с т н о с т и.
В моей научной работе возникают контуры самостоятельной тематики: создание высокотехнологичных устройств для радикального повышения качества разобщения пластов при креплении скважин. Похоже, что мне будет доверено руководство творческой группой. Это, конечно, вдохновляет, и хочется поразмышлять о принципах дальнейшей деятельности.
Нужно добросовестно работать по текущей научной тематике, позволять себе смелые творческие увлечения (в том числе, и отклонения от плановых дел), по возможности активно публиковаться в научно-технических изданиях и изобретать (не опускаясь до халтуры), следить за логикой жизни в отрасли и внимательно учитывать её, систематически читать научно-техническую литературу, обязательно вести личную картотеку полезных литературных источников.
Ни в коем случае не пресекать литературные увлечения, считать их не менее важными для меня, чем научно-технические. Но и не форсировать литературные занятия, если для них нет нормальных условий. Нужно накопить больше писательских тем, фабул, чтобы иметь богатый жизненный материал для выбора и компоновки, когда придет для этого время.
Институт направляет меня сейчас именно на те задачи, которые в полной мере соответствуют моей квалификации и творческому настрою. Сумею ли сделать жизнь свою "богатой интересными событиями и делами", как призывала моя любимая школьная учительница Надежда Ивановна Окулова?
В моём положении не быть «лежачим камнем» – это не значит «искать по свету, где оскорблённому есть чувству уголок». Это значит другое: никогда не быть сонным в том реальном деле, которое выполняешь, и не чуждаться побочных дел, если они доступны и вдохновляют. Побочное дело можно превратить и в главное, если логика жизни такое подскажет.
В общем, не надо мне никаких рамок в работе и творческих увлечениях, кроме ч е с т н о с т и.
Вот так, пожалуй, в основном и завершился период нравственного и делового становления моей души. Непростым, подчас мучительным было для меня это становление. Но с гордостью утверждаю: я ни в тот период, ни позднее не изменял творчеству, ощущая, что оно и есть моё призвание.
Сегодня твердо понимаю, что формы творческой деятельности человека могут меняться – это зависит от многих обстоятельств нашей жизни. Главное – творческая личность не должна расставаться с творчеством, это стало бы её драмой, её бедой...
Сегодня твердо понимаю, что формы творческой деятельности человека могут меняться – это зависит от многих обстоятельств нашей жизни. Главное – творческая личность не должна расставаться с творчеством, это стало бы её драмой, её бедой...
|
Буду заканчивать своё повествование. Я не планировал подробно рассказывать в данной повести-эссе о своей дальнейшей долгой изобретательской и научной деятельности – это совсем другая история, это история десятилетий.
О том, что было впоследствии, – напишу здесь лишь несколько слов. Итак, начался 30-летний вдохновенный период моей самостоятельной работы в науке. Я руководил творческими группами, затем научными лабораториями до конца 1999 года, до ухода на пенсию и, соответственно, до снятия ограничений со своего скромного литературного творчества, которое упорно сдерживал, стремясь сосредоточиться на научной работе и изобретательстве. Тот замечательный период был посвящён не только новым разработкам в области строительства скважин, но и реализации этих разработок в производстве, особенно на крупнейших нефтяных месторождениях Западной Сибири. Был ли он успешен? В целом, несомненно, да. Но достигнутые успехи требовали очень напряжённой работы, стойкого преодоления неудач, бесчисленных и, как правило, долгих командировок в нефтяные регионы и на заводы-изготовители. Я со спокойной совестью и даже с определенной гордостью вспоминаю те годы поисков, ударов судьбы и радостных свершений. |
Буровая в Западной Сибири
|
Выступаю перед учёным советом
ВНИИ буровой техники. 1986 год. |
Замечу, что взлет литературной активности начался у меня на американской земле, но почти полностью посвящён российской жизни и, в некоторой мере, моим соотечественникам, живущим ныне в Нью-Йорке. О своем пребывании в этом мегаполисе я недавно написал так:
Я иммигрант – имел на то причину.
И о причине никогда не лгал: Весь мой резон – стареть поближе к сыну, Россия ж, как и прежде, дорога. ...Я в парке томик Пушкина читал, Вдруг оглушен был баритоном резким: "Зачем теперь нам Пушкин с Достоевским? Им здешняя культура не чета!" ...И жалко мужика мне стало вдруг, За ту, в безродность, зычную игру... |
Наша семья воссоединилась в Нью-Йорке в конце 1999 года, здесь уже около девяти лет жил мой сын. Он ждал нас, родителей, мы всегда были очень дружны с ним и в пенсионном возрасте решили "стареть поближе к сыну".
____________
В заключение своего повествования, мне хочется, перескочив через десятилетия, привести Вам, уважаемый читатель, свою дневниковую запись от 28 ноября 2000 года:
"Впервые обращаюсь к дневнику в Америке. Уже год мы с женой живем здесь, рядом с сыном, который очень ждал нас...
Иногда становится грустно из-за того, что нет уже в жизни заведенной пружины бурной служебной деятельности. Был некий наркотик – нагромождение дел. Даже когда оно становилось непосильным, душу согревало ощущение своей нужности отрасли, чуть ли не всему человечеству… Но вот что нельзя забывать. Я посвятил жизнь созданию нового и борьбе за его реализацию, и та судьба давно показала мне, что творчество, да и вообще увлеченность добрыми делами всегда дают человеку жизненные силы. Это так многообразно! Это – вне возраста. Пока это остается со мной, я буду иметь стимул для жизни. Слава богу, я могу писать короткие лирические зарисовки в прозе (иногда вперемежку со стихами), которые публикаются здесь и находят отклик в душах людей...
Да, силы для жизни нужно искать только в себе, в работе своей души, в своих заботах, надеждах и увлечениях. И нет другого пути!"
____________
В заключение своего повествования, мне хочется, перескочив через десятилетия, привести Вам, уважаемый читатель, свою дневниковую запись от 28 ноября 2000 года:
"Впервые обращаюсь к дневнику в Америке. Уже год мы с женой живем здесь, рядом с сыном, который очень ждал нас...
Иногда становится грустно из-за того, что нет уже в жизни заведенной пружины бурной служебной деятельности. Был некий наркотик – нагромождение дел. Даже когда оно становилось непосильным, душу согревало ощущение своей нужности отрасли, чуть ли не всему человечеству… Но вот что нельзя забывать. Я посвятил жизнь созданию нового и борьбе за его реализацию, и та судьба давно показала мне, что творчество, да и вообще увлеченность добрыми делами всегда дают человеку жизненные силы. Это так многообразно! Это – вне возраста. Пока это остается со мной, я буду иметь стимул для жизни. Слава богу, я могу писать короткие лирические зарисовки в прозе (иногда вперемежку со стихами), которые публикаются здесь и находят отклик в душах людей...
Да, силы для жизни нужно искать только в себе, в работе своей души, в своих заботах, надеждах и увлечениях. И нет другого пути!"