Ее путь к трагедии
Маленькая повесть в письмах с комментариями
Мне непросто было решиться на подготовку для читателей этой подборки фрагментов из писем. Там наряду с радостными мотивами есть и немало печального. Нужна ли читателю дополнительная порция грусти в нашей и без того далеко не всегда праздничной жизни? Обычно, даря что-то читателю, я стараюсь добавить в его душу немного светлого мироощущения и оптимизма. А тут добавлю печальных раздумий...
Еще и еще раз перечитывал я письма моей одноклассницы Греты Танеевой, которая писала мне в Москву более сорока лет – с 1954-го до 1996-го года – из далекого сибирского города Ангарска, где мы вместе учились в старших классах и окончили школу. Бесценный для меня ручеек этих писем был остановлен потрясшим нас, ее бывших одноклассников, событием: в 1997 году она покончила с собой. Перечитывал я ее письма и понял, что не имею морального права похоронить их в ящике своего стола. Эти письма – остро эмоциональное отражение духовных исканий, беспощадной или нежной искренности, робости и преодолений, страданий и радостей, надежд и потрясений очень близкого мне по духу представителя моего поколения, поколения детей войны. Собранные вместе, эти ее письма по существу образуют маленькую повесть о сложной и печальной судьбе интеллигентного человека с тонкой, ранимой душой в неразборчивой и подчас просто сокрушительной для таких личностей стихии современной жизни, в стихии, которая, к сожалению, вряд ли имеет в целом тенденцию к нравственному улучшению... Необходимо теснее и теснее сплачивать ряды борцов на баррикаде добра – и, быть может, тогда уменьшится его дефицит в человеческом общении. Думаю, короткая пробежка по строкам писем моей Греты укрепит в читателях именно такую мысль. Впрочем, не буду гадать...
Имя и фамилию моей одноклассницы и упоминаемых ею лиц я изменил, чтобы по возможности уйти от каких-либо обид и пересудов, да и в тексты писем ее позволил себе внести непринципиальные изменения, чтобы проще и интереснее было вам гостить в их мире.
К сожалению, я не смогу показать фрагментов своих собственных писем к Грете. Естественно, я не делал их копий. Ныне они, скорее всего, утеряны.
ИЗ ПИСЬМА 1955 ГОДА
Еще и еще раз перечитывал я письма моей одноклассницы Греты Танеевой, которая писала мне в Москву более сорока лет – с 1954-го до 1996-го года – из далекого сибирского города Ангарска, где мы вместе учились в старших классах и окончили школу. Бесценный для меня ручеек этих писем был остановлен потрясшим нас, ее бывших одноклассников, событием: в 1997 году она покончила с собой. Перечитывал я ее письма и понял, что не имею морального права похоронить их в ящике своего стола. Эти письма – остро эмоциональное отражение духовных исканий, беспощадной или нежной искренности, робости и преодолений, страданий и радостей, надежд и потрясений очень близкого мне по духу представителя моего поколения, поколения детей войны. Собранные вместе, эти ее письма по существу образуют маленькую повесть о сложной и печальной судьбе интеллигентного человека с тонкой, ранимой душой в неразборчивой и подчас просто сокрушительной для таких личностей стихии современной жизни, в стихии, которая, к сожалению, вряд ли имеет в целом тенденцию к нравственному улучшению... Необходимо теснее и теснее сплачивать ряды борцов на баррикаде добра – и, быть может, тогда уменьшится его дефицит в человеческом общении. Думаю, короткая пробежка по строкам писем моей Греты укрепит в читателях именно такую мысль. Впрочем, не буду гадать...
Имя и фамилию моей одноклассницы и упоминаемых ею лиц я изменил, чтобы по возможности уйти от каких-либо обид и пересудов, да и в тексты писем ее позволил себе внести непринципиальные изменения, чтобы проще и интереснее было вам гостить в их мире.
К сожалению, я не смогу показать фрагментов своих собственных писем к Грете. Естественно, я не делал их копий. Ныне они, скорее всего, утеряны.
ИЗ ПИСЬМА 1955 ГОДА
Это письмо получено приблизительно через полгода после окончания нами средней школы. Я, первокурсник Московского нефтяного института, надеющийся к тому же стать профессиональным поэтом, был полон восторженных ожиданий относительно своей дальнейшей жизни и полагал, что мой бескрайний оптимизм должен быть присущ каждому молодому человеку, тем более если это мой друг. Но у Греты уже тогда было более сдержанное (и, конечно же, объективное) отношение к жизни и своей роли в ней. Видимо, обуреваемый воинствующим оптимизмом, я в первом письме нечутко и бестактно поранил ее трепетную душу. А когда она ответила на то письмо, не разделив изложенных в нем соображений, мое самолюбие было болезненно задето, я умудрился всерьез разобидеться, моя почти детская воинственность возросла еще больше, и, соответственно, реакция получилась еще более горячей, ранящей и в большой мере просто нелепой.
И вот пришло очень объемное и очень взрослое письмо от Греты. В нем, в частности, было написано следующее.
И вот пришло очень объемное и очень взрослое письмо от Греты. В нем, в частности, было написано следующее.
|
“Еще не дочитав твоего последнего письма до конца, я решила не отвечать тебе (в уверенности, что ты ровно ничего не потеряешь от этого, а мне... мне, пожалуй, нечего терять, кроме разве своих друзей). Но, поостыв, увидела, что это было бы гораздо легче, чем ответить...
Уверена, что никогда бы не услышала твоего мнения обо мне, не получи ты моего письма, такого безобидного, но сумевшего и “уязвить” тебя, и “оскорбить”, что и заставило развязать язык в судорогах возмущения, гнева и чего-то еще... Я пишу это письмо с тем, чтобы ты понял, насколько пусты и необоснованны были твои треволнения по собственному адресу. Мне предстоят довольно пространные объяснения, но – да будут они не напрасными. Я отвечала на твои мысли, изложенные в первом письме, полагая, что мой ответ будет интересен для тебя, поскольку ты посылал их не в безвоздушное пространство. Но ты не учел возможности наличия у меня собственных мыслей и мнений и потому так возмутился, получив их. Уверенный в непоколебимой правоте своих убеждений, ты лишил меня (быть может, не осознав этого) возможности всякого самостоятельного ответа, тем более такого колючего, “высокомерного”, каким внешне выглядел для тебя мой. Об одном сожалею: не рассчитала на твое самолюбивое восприятие и мнительность (о последней узнала только из второго письма), стала говорить с тобой ироническим (в твоем восприятии, “высокомерным”) стилем, потому что он близок, родственен мне. Мне он представляется наиболее живым, богатым мыслями и чувствами. Я ведь совсем не пыталась опрокинуть и опровергнуть все твои драгоценные мысли (таковые потому, что они твои), но я изложила свои (они, представь себе, дороги для меня), и разве есть в них хоть единый отзвук лжи или неискренности? Во втором письме рядом со своими сильными чертами (зрелость определенных суждений, принципиальность и т.п.) ты показал себя в совершенно новом и нежелательном для тебя свете: самовлюбленным мальчиком, довольно-таки злым и мстительным к тому же. Не спорю, что у тебя есть основания видеть во мне кандидата в ничтожество, замечая, какая апатичность, точно сон, иногда нападала на меня. Но смею заметить: ты слишком низко опустил меня перед лицом своим, вдруг обнаружив у меня наличие “безвременно постаревшей души” и приписав мне такую “болезнь”, как апатия к жизни вообще, вплоть до равнодушия к физической жизни. Мне даже рассуждать об этом неинтересно... Кстати, свои отвлеченные рассуждения я не собиралась преподносить тебе как истину и была бы очень рада, если бы ты противопоставил им что-то более верное и убедительное. Но не безосновательные измышления. Вот за что тебе большое спасибо, так за то, как красиво ты размышляешь по мотивам горьковского выражения “Рожденный ползать летать не может”. Но, Юра, так думать можно, только оторвавшись от содержания “Песни о Соколе”. Просто невозможно выразить, какую крылатую силу написанные тобой слова вселяли бы в человека, если представить, что они вырвались из груди Горького в момент, когда он видел перед собой ВСЕ человечество! Какая вера!!! Человек – любой, каждый – может, должен, обязан летать! Ты пишешь: “Каждый человек рожден, чтобы летать, и он должен стремиться к этому, насколько позволяют его силы; пусть он летает невысоко, но летать он должен”. Такие слова окрыляют, обязывают, вселяют веру в себя и людей. Однако в горьковском повествовании о том уже, который, сделав попытку взлететь, “пал на камни, но не разбился, а рассмеялся”, содержится не больше крылатости, чем в пословице “Не в свои сани не садись”... Ты усмотрел в моем письме насмешку над твоим желанием стать когда-нибудь писателем – это же просто клевета! Ведь именно потому, что мое письмо было адресовано другу, я позволила себе печальную иронию, написав, что, готовясь стать “инженером человеческих душ”, ты все-таки прошел равнодушно мимо довольно интересного (в смысле формирования) экземпляра. Выйди из меня ничтожество – и ты не сможешь , я уверена, поведать миру, чего надо остерегаться, чего избегать, чтобы не повторить горькой участи этого человека. Надо больше, глубже интересоваться людьми, вот что я хотела тебе посоветовать. Я, признаться, считала тебя более идеальным, принципиальным и менее мелочным, чем ты оказался... Так не хочется почему-то отсылать это письмо. Не хочется тебя огорчать, тем более обижать хоть единым словом, но приходится. Знай только, что хорошего могла бы сказать больше, чем всего этого – ненужного... Прости. P.S. Я работала, а сейчас учусь в Ангарском техникуме. Задача и мечта – не отстать от друзей. Но у меня потеряно 90 процентов зрения, это печально”. ИЗ ПИСЬМА 1956 ГОДА |
Это письмо – второй и последний документ из сохранившихся у меня следов переписки с Гретой в наши студенческие годы. Вот мы и повзрослели еще на год, и я получил от Греты уже не задиристое и полное огорчения письмо, а очень мягкое, теплое, при этом столь же мудрое и блестящее по изложению. Мои полудетские “завихрения” характера и сознания, видимо, прощены и уже не тревожат душу моего друга...
|
“Вполне естественно, Юра, что я не знала содержания твоего внутреннего мира – насколько он богат, свеж новыми чувствами и своими собственными открытиями. Вот, например, недавно, обретя еще одну крупицу жизненного опыта, ты сердцем понял, что нет ничего важнее на свете, чем помочь человеку в трудную минуту, и то, в какой мере человек относится уважительно к другим, является характеристикой его уважения к себе, а значит, его сущности. Собственные открытия очень важны для человека, посвящающего себя литературе и искусству.
Ты не поверишь, Юра, но я была рада за твое “я – не поэт”, за твою мысль о счастье быть простым тружеником, а вовсе не выдающейся личностью, которой ты готовился стать. Есть немало “поэтов в душе” (термин не мой), которые только одним своим участием в повседневной жизни других людей (не говоря о делах всей их жизни) приносят людям много больше радости и душевного удовлетворения, чем толстые книжки стихов, созданных усилиями поэтов, преуспевающих на этом своем поприще. Если ты действительно п о э т, а значит, способен выразиться не только фразой, но и всем своим существом, значит, все прекрасно. Трудно сказать, через какие сомнения и страдания (а может, и совсем без них) ты станешь тем, кем обязан быть по призванию. А пока – свобода: ничего не навязывай себе. Вот таково мое мнение”. |
Мысль Греты о значимости “поэтов в душе” для человеческого общежития стала для меня путеводной звездой на всю жизнь, моей баррикадой в борьбе добра и зла. Не знаю, удалось ли кому-нибудь вполне воплотить своей жизнью такой идеал. Скорее всего, нет, а мне-то уж точно: мы много ошибаемся, нас подводят нервы, да и вообще, как отметил Булат Окуджава, “безгрешных не знает природа”. Но если та мысль не выпала из души где-то на ухабистых тропах жизни, человек просто не способен служить злу – а это главное...
ИЗ ПИСЕМ 1979-го – 1980-х ГОДОВ
Да, первое из сохраненных мною последующих писем Греты было получено через 23 года после того замечательного письма, которое вы только что прочли. Нам шел уже пятый десяток лет. Начинался самый активный и самый доверительный период нашей переписки, которому суждено было оборваться через 17 лет. Письма Греты теперь отражали набирающий силу драматизм судьбы человека тонкой души, плохо приспособленной к грубой, часто равнодушной, подчас просто безжалостной стихии жизни. Но до конца 80-х годов я не мог даже подумать, что приближается трагическая развязка этой судьбы. Возможно, меня очень отвлекала динамика собственной жизни, наполненной сложными проблемами, требующими и воли, и упорных творческих поисков, и неизменной тактической зрелости каждого делового поступка ...
Первое письмо этого периода почти полностью состояло из стихов Греты.
Первое письмо этого периода почти полностью состояло из стихов Греты.
|
1979 г.
|
|
|
1980 г.
“О Юра, Юра! Почему ты перестал мне писать обычные, большие письма? Может, то, что было между нами, уже изжило себя, сошло на нет? Может быть, ты разуверился в моей значительности как человека? До каких пор, действительно, ходить в потенциальных поэтах, иметь неопределившуюся судьбу?! И о чем все говорить и говорить с человеком, который – за тридевять земель, а теперь уже за тридевять лет? С человеком, который до нелепой бесконечности все сидит и сидит на какой-то мели, и несть конца – и как ему не надоест? Все так. А ты уже отец почти 17-летнего сына, такого же юноши, каким ты был, когда уехал из Ангарска. Только по великим праздникам присылаешь мне открытки – такой знакомый почерк, такая знакомая интонация. Спасибо за последнее поздравление... Время от времени хочется посылать тебе стихи. Но ты, кажется, уже их не жаждешь. Наверное, очень хорошо живешь. Пусть так и будет... Не умею я на расстоянии человека понять. И тебя уже не могу, Юра. Ты рискуешь превратиться для меня в “туманность Ю.Ц.”... О себе могу сообщить вот что. Сын значительно изменился в лучшую сторону, хотя и учится весьма прохладно и небрежно. Недавно была сбита машиной, но отделалась относительно легко: неделя больницы, шрам на лбу и отметины на зубах. Работа по-прежнему не устраивает. Жизнь по-прежнему бедна людьми и... жизнью”. 1985 г. * * * “Здравствуй, Юра! Как ты все-таки живешь? Подбрасывает ли тебе жизнь ребусы и головоломки, как она их без конца подбрасывает мне? Мне, признаться, очень любопытно, как живут и о чем думают вполне нормальные люди, достигшие в жизни желанного успеха, имеющие нормальных родителей, сестер, братьев, имеющие нормальные семьи. Если ты думаешь, что я хоть чуть иронизирую, то очень ошибаешься. На мою долю выпала вполне ненормальная судьба, это для меня реальность и вечный искус для размышлений... Разрешаешь ли поделиться плодами своих недавних раздумий? Ты ведь не против? Я всегда бесконечно благодарна тебе за то, что ты меня п р и н и м а е ш ь. Для меня это счастье. Это мой главный комплимент тебе. Я помню давний наш разговор, когда ты утверждал и был уверен, что ум в человеке превыше всего. Недаром же, дескать, природа вложила ум в голову, а не куда-нибудь пониже. Я и тогда сомневалась, что ум является ценностью самодовлеющей, а сейчас так вообще... Но лучше – по порядку. ...Если человек умен, отчего так многого он не может, не умеет, не смеет? Отчего так много безобразного в мире, в жизни? А пресловутое счастье? Если бы ум, мысли и великие истины насыщали нас и оправдывали наше существование, то ведь за счастьем не надо было бы далеко ходить. И кто счастливее – умнейший ли? Или глупцу счастье больше фартит и больше по карману? Может, страсти больше, нежели ум, насыщают нашу жизнь и оправдывают ее? Жажда власти, жажда обогащения, жажда любви, жажда свободы, воплощения себя?.. Но страсти свои человек не склонен выпячивать. Это бурное море клокочет где-то в груди, скрыто, тайно, завуалированно. А вот ум свой человек скрывать не намерен. Наоборот, он склонен всячески его выявлять и даже доказывать. Никто не считает себя глупее других-прочих. Мог ли Сальери считать себя глупее Моцарта? А Булгарин не находил особого ума у Пушкина... Я совсем не против ума. И радуюсь, обнаруживая искры его у себя, и наслаждаюсь общением с умными людьми (в основном, читая книги). Но согласись, Юра, что критерии ума и глупости постоянно находятся в некоем нестабильном состоянии. И почему-то люди ограниченного ума всегда более уверены в себе. Ум же, напротив, уверенности в себе не ощущает. Потому, наверное, что он строг к себе, а мир, в котором он живет, слишком сложен и ничто в нем не однозначно... А может, все, что я здесь понаписала – лишь плод моих фантазий? И возникли они именно потому, что я в некотором роде оказалась вовлеченной в сферу человеческого борения, замешанного на страсти. Знаешь когда? Очень давно. Тогда еще, когда мы были юны и мало что понимали в себе и других. В мои 16 – 18 лет моя младшая сестра Женя, человек открытый и действующий в жизни без каких-дибо душевных колебаний, настойчиво и агрессивно внушала мне, что я дура. Она ненавидела меня открыто, дерзко, темпераментно. Непонятность и ненормальность того чувства, которое я ей внушала, больно травмировали мое сердце. И, помню, всем (и себе самой) я стала казаться странной, неестественно замкнутой. Затем у сестры было немало времени поразмыслить, прийти в себя. Но в преддверии маминой смерти, когда мне было неполных 27 лет, Женя подтвердила мне в письме свое “открытие” и свою ненависть... Ну, хватит о моих неприятностях. Просто хочется как можно яснее обосновать свою мысль о том, что в сложнейшей диалектике нашей жизни ум свой надо упорно и трудно доказывать. И ум, и многое другое, в том числе человечность. Да, доказывать! Иначе мне не понять, например, кем должен считать себя умный человек? Неужели дураком?.. Если я когда-нибудь напишу повесть об этой проблеме, то назову ее “Доказательство от противного”. И посвящу ее тебе”. |
Тут хочется заметить, что довольно много лет спустя я столкнулся с предательством старого друга, предательством, заквашенным буйным безумием алчности недавних 90-х годов в России. Он по существу превратился из научного работника и изобретателя, руководителя научной, параллельной с моей, лаборатории в азартного коммерсанта, спекулянта научно-техническими объектами. И решил оставить мне простой выбор: либо я становлюсь его подручным, либо он подкупом соответствующих чиновников лишает меня фронта работ на основных нефтяных месторождениях – и я погибну как специалист.
Я, естественно, отказался “идти по его лыжне”, и он начал безжалостно реализовывать второй, альтернативный вариант. Ему это удалось в удивительно большой степени. Но, к счастью, в одной из крупнейших нефтяных компаний чиновники от меня не отвернулись. Моя деятельность продолжалась, и вот тут я начал доказательство своей человечности “от противного” – от рубежей его предательского наступления на меня. Я привлек этого человека вместе с его сотрудниками к паритетному участию в новой, очень крупной и интересной научно-технической разработке для нефтяников Западной Сибири. Надеялся, что совместная творческая работа вернет его душу к прежнему состоянию.
Но алчность и питаемое ею стремление к экспансии и подавлению взамен сотрудничества победили. Он просто не смог заметить, что я пытаюсь доказать ему свою человечность. Я по-прежнему мешал ему жить...
В психологию такого явления проникнуть очень нелегко. И отвлекся я от письма Греты лишь для того, чтобы проиллюстрировать, как непросто подчас доказывать в сложнейшей диалектике нашей жизни и свой ум, и благородные мотивы своего поведения.
Но вернемся к письмам.
Я, естественно, отказался “идти по его лыжне”, и он начал безжалостно реализовывать второй, альтернативный вариант. Ему это удалось в удивительно большой степени. Но, к счастью, в одной из крупнейших нефтяных компаний чиновники от меня не отвернулись. Моя деятельность продолжалась, и вот тут я начал доказательство своей человечности “от противного” – от рубежей его предательского наступления на меня. Я привлек этого человека вместе с его сотрудниками к паритетному участию в новой, очень крупной и интересной научно-технической разработке для нефтяников Западной Сибири. Надеялся, что совместная творческая работа вернет его душу к прежнему состоянию.
Но алчность и питаемое ею стремление к экспансии и подавлению взамен сотрудничества победили. Он просто не смог заметить, что я пытаюсь доказать ему свою человечность. Я по-прежнему мешал ему жить...
В психологию такого явления проникнуть очень нелегко. И отвлекся я от письма Греты лишь для того, чтобы проиллюстрировать, как непросто подчас доказывать в сложнейшей диалектике нашей жизни и свой ум, и благородные мотивы своего поведения.
Но вернемся к письмам.
|
* * *
“Позволь еще немного продолжить тему в общем виде. Вот ты мне друг. Умнее ли ты меня? Для меня это не вопрос. Я тебя умнее? Тоже нет вопроса. Ты друг – значит, ты для меня божество. А “умнее” – это уже чин. И черт его знает, как с этим чином обращаться... А вот недруг, конечно, меня интересует по статьям своего ума. Скажем, Гитлер – насколько он был умен? Ведь, чтобы подвигнуть целую нацию на насилие, разбой, душегубство, нужно начисто вытравить из душ все, что было взращено предшествующими цивилизациями. И он сумел. Умен был прохвост, явно умен... Я нередко думаю вот о чем. Отчего ум так в цене, а доброта скромна и не всегда решается себя обнаружить? Отчего в умные лезут все, а в добрые – стесняются? Ум всячески культивируют, развивают – это очевидно. Отчего в такой же степени не озабочены культивированием доброты в человеке? Ведь не вводят ни в школах, ни в вузах предметы человековедения, человеколюбия, человекопонимания! Не вводят уроков человеческого общежития и доброты. Всегда и все интересуются способностями ребенка к учебе, к познанию наук, но способностей к доброте обычно не оценивают ни в школе, ни дома. Но ведь все понимают: у человека есть Ум и есть Душа.. Однако развитием ума занимаются изощренно, ревностно. Развитие же души пускают на самотек. А потом удивляемся, что человек и умен и образован, но – поди ж ты!- черств, бездушен, подл... По развитию ума мы куда как далеко шагнули, а по развитию сердца, доброты не стоим ли до сих пор на четвереньках? В этой связи несколько слов о моем сыне. Витя вырос на удивление и на заглядение соседям (тьфу, тьфу, тьфу, конечно). За десятый класс сдал все экзамены на пятерки, кроме алгебры (четверка). Принес похвальную грамоту за лучшее сочинение на тему о Родине. И еще приз за лучшую поделку (шкатулку с резьбой по дереву). И любит он уже три года девочку, и очень много ей помогает. Умен ли он? Думаю, достаточно умен... А вот в школе некоторые “принципиальные” педагоги в свое время бесцеремонно обрушили на него груду нелестных оценок: дескать, он и не очень способный, и не очень умный, и очень невнимательный. А в тетрадке ему учительница даже написала: “Бестолочь!” И отвадили от учебы... Он убегал из школы, два года, считай, пропустил, не учился. А мне какие-то тетеньки, представители школы, грозили: “Мы лишим вас материнства! ” Вот что было... А под конец позволю себе одну прекрасную цитату: |
|
|
Юра, я прощаюсь с тобой. Целую. Грета”
* * * |
Следующее письмо Греты было коротким и почти целиком состояло из одного её стихотворения, грустного, щемящего душу.
|
|
Сегодня получила твою открытку. Ты мне просто сделал праздник души. Какой ты, Юра восприимчивый, понимущий! У тебя громадный талант понимания!
До свидания. Обнимаю очень застенчиво. Грета” * * * “О Юра! Я стесняюсь читать твои трогательные высказывания обо мне, боюсь таких громких слов (не оказались бы они преувеличением!), хотя, конечно, расцветаю, причитав их. В твоей искренности хочется не сомневаться: с какой стати тебе бы понадобилось мне льстить? А насчет твоих огорчений по поводу своей чрезмерной рациональности, запрограммированности и пр. – мне как-то не по себе от подобных признаний. Почему же тебе тогда не чужд и даже близок (по крайней мере, понятен) “строй моих мыслей и чувств”? Будь ты застандартизован, ты бы только, думаю, презрительно или насмешливо оттопыривал губы, получая мои письма... Поздравляю тебя с праздником Победы! Мы были детьми тогда, но я хорошо помню ликование того дня. Этот праздник – наш, он в нашей крови, мы были современниками его рождения...” * * * “Дорогой Юра! Поздравляю тебя с наступающим Новым Годом! С неизменной благодарностью думаю о твоем добром отношении ко мне. Считаю это чудом, потому что для меня человечность в людях всегда – чудо. ...Сына моего Витьку два месяца назад забрали служить. Находится в Хабаровске, в учебке, в артиллерии. Через четыре месяца станет сержантом. Пишет часто, скучает, в чем-то одумывается. Служит исправно, старательно. Трудно там, не без этого, но нашел уже товарищей. Меня успокаивает, чтоб не беспокоилась сильно.... Нового счастья тебе, Юра! А как твоя пьеса, которую ты замышлял?” 1986 * * * “На этот раз не дождалась от тебя традиционной новогодней открытки. От всех получила, а от тебя нет. Что случилось: болезнь, неприятность, несчастный случай? ...Витя требует от меня писем – если не каждый день, то через день. Служит пока нормально. Но у него любовь и какие-то осложнения... Я сейчас стала больше занята общественнолй работой. Готовлю одну лекцию. Поручено написать сценарий отдельского вечера. На мне также выпуск стенгазеты к 23 февраля. Ну, в общем, жизнь моя некоторым образом оживилась... Ответь мне, пожалуйста, а то не знаю, что и думать...” |
Под Новый Год в тот раз у меня была очень трудная командировка – послать открытку не удалось.
|
* * *
“...Получив отпуск, я загорелась желанием съездить к Вите. Съездила, можно сказать, хорошо, если не считать что были трудности с билетом. На восток билетов дают мало, поскольку поезда забиты едущими с запада, в том числе пострадавшими от чернобыльской аварии. Витя, конечно, был рад безмерно моему приезду. Я приехала как раз ко дню его рождения, к 19-летию. Он оказался в госпитале, в Благовещенске. Его близорукость прогрессирует, решили немного укрепить глазное дно... В поездке познакомилась с некоторыми интересными людьми. И вот – я снова в Ангарске, добралась до дома. Дел у меня накопилась уйма. В том числе целая стопа непрочитанных “Литературок”. Никогда такого безобразия не было...” * * * “Вчера мне грохнуло 50. На работе меня чествовали так тепло и торжественно, что я боялась упасть в обморок от столь непривычных, приятных стрессовых нагрузок. Цветы, адрес, грамота, стихи, теплые обращения, подарки... Правда хорошо, Юра? А еще сын накануне прислал открытку с поздравлением и сообщением, что сдал экзамены на 5 и ему присвоили звание сержанта. Кстати, во врученном мне адресе есть такие волнующие слова: “Сегодня, в этот памятный для Вас день, мы с удовлетворением отмечаем, что, благодаря большому трудолюбию и высокому чувству ответственности, Вы за сравнительно короткий срок работы в отделе АСУ сумели почувствовать и освоить специфику конструкторско-технологической подготовки производства аппаратов для автоматизированной обработки данных и успешно трудитесь, выполняя ответственные задания. Обладая высокой работоспособностью, Вы постоянно совершенствуете и углубляете свои знания...” Чувствовать, осознавать всеобщее уважение – ощущение для меня чуть ли не новое, немало я испытала черных обид и гнусностей. И вот – свежая струя в моем мироощущении. Приятно. Хорошо. Да и правда: я люблю и умею работать. P.S. На фоне такого общественного признания поймешь, наверное, каково мне было, когда сестра наклеила на меня ярлык “дуры” и всячески избивала гнусными словами мою неокрепшую душу... Прости, повторюсь: её непостижимая для меня ненависть пригнула меня, я стала “странной” для окружающих. И, знаешь, я с великой надеждой, как на спасение, откликнулась на первую встретившуюся мне ласку... Беременность, аборт... Все пошло прахом... А сестра еще долго долбала меня, пока я в свои 43 года не поняла окончательно, что она за человек и не порвала с ней окончательно... Зло было односторонним. Перед небом и своим сердцем я чиста. На днях услышала случайно слова Аввакума: “Благословляющий нас будет благословенен, проклинающий нас будет проклят”. Это, видимо, закон жизни”. * * * “Здравствуй, Юра! Прошел уже месяц со времени получения от тебя телеграммы, где ты обещал написать мне. Увы, письма я не получила. Не знаю, по какой причине ты свое обещание не выполнил. Причина, полагаю, серьезная. Отпуск мой начинается 23 июня, собираюсь побывать в Ленинграде и Москве. Хочу повидаться с тобой и всеми нашими одноклассниками, ставшими москвичами. Прошу, если удосужишься, напиши мне, иначе будет казаться, что в Москве меня никто не ждет... ” * * * “Юра, извини меня, пожалуйста, но я даже не подозревала, что ты такой занятый человек. Приходится констатировать, что я весьма наивная особа, поскольку знать не знала и думать не думала, что люди вообще и ты в частности могут быть так колоссально загружены всевозможными делами и проблемами и относиться ко всему так серьезно. Ты очень устаешь, переутомляешься. Как тебя хватает?! И как твое здоровье? Читая твое письмо, я даже пару раз воскликнула: “Вот это да! Вот это Юра!” И очень тебе благодарна за него. То, что ты предлагаешь, меня донельзя устраивает, туман рассеивается и горизонты проясняются. В том смысле, что я очень смутно представляла, кому там, в Москве, нужен мой визит, у кого я смогу остановиться хотя бы на одну ночь и будет ли у меня спутник. По всем этим вопросам ты меня успокоил, вот только насколько удобно (не в смысле житейских удобств) мне будет остановиться у тебя. Но если ты считаешь это приемлемым, значит, знаешь, что делаешь. ...Сегодня получила письмо от сына. Служит под Благовещенском, на китайской границе. Беспокоится насчет своего зрения, боится, что в армии оно непоправимо ухудшится. Видимо его забрали в армию, обойдя закон о допустимом пределе близорукости для прохождения службы. Участковый врач определил у него минус 7,5, а комиссия в военкомате это не подтвердила. “Годен”, дескать, - и все дела. Но близорукость у него оказалась прогрессирующей, а значит, большие физические нагрузки в его возрасте противопоказаны... Большая близорукость для парня – худое дело. Надеемся на лечение в госпитале, куда, вроде бы, его направят... Юра, хочется порадовать тебя несколькими строками воспоминаний о твоих родителях. Помню твоего отца, хоть видела его всего один раз. Это было, когда я пришла к нему как директору Ангарского ремонтно-механического завода, чтобы он не отказал мне в устройстве на работу в ночную смену (тогда училась на дневном отделении техникума). Я не удержалась от желания сообщить ему, что была твоей одноклассницей. Он не отказал мне. Впечатление: волевой, мужественный, энергичный, железный... Задним числом выражаю тебе свое соболезнование. И мать твою помню. Пышные волосы... Когда однажды она ездила с нами на Байкал, мне понравилось, как доливая воду в котелок, она приговаривала: “На выкипание... на развар крупы... на хороший аппетит...” А когда мы были у тебя на дне рождения, я стеснялась взять второй раз зефир (я его впервые ела), а она заметила мою нерешительность и радушно протянула мне блюдо: “Бери, Грета, бери, они вкусные”. Еще раз спасибо тебе, и что ответил, и что ждешь меня...” 1987 * * * “Здравствуй, Юрочка, хороший мой! ...Я вот думаю: отчего я в тебя никогда не влюблялась? Вполне приемлемый, так сказать, объект, а по душевным качествам непревзойденный, замечательный, удивительный. Но, увы, у страсти свои законы. Какая-то нечистая сила лучше нас знает, кто нам нужен для души, а кто... Черт знает что, правда? В своей недавней поездке в Москву я уже, считай, окончательно и навсегда “раскусила” тебя в самом лучшем смысле этого слова и – навеки обязана, навеки благодарна тебе, но... ты все же мне только брат. Родной и милый, замечательный притом, но брат, что поделаешь... А с братьями отношения платонические, так велит природа. Знаю, ты улыбаешься, понимаешь, что мне просто весело – и хочется подурачиться. Сама не пойму, где тут шутка, а где серьез... А все же вот что интересно. Быть может, стало бы это моим счастьем, полюби меня Юра в молодые годы? Но он увлекся какой-то совершенно несущественной для меня Региной. Для меня это был нонсенс... Ну, а теперь, уж прости, - о грустном, о вечной моей боли. Почему родная сестра искренне считала меня “дурой” и эту “дуру” мне суждено было отмывать от себя всю жизнь – годами заниматься таким “доказательством от противного”? Почему она считала меня чудовищем с массой пороков, хотя моей самой светлой и благородной мечтой с детства было стать хорошим человеком? Женька владеет искусством клеветы. Она сначала просто согнула меня морально, а затем обозначила мое состояние словом “белая ворона”. Однажды сказала: “Ты ведь совершенно не умеешь жить!” Но самое-самое обидное для меня, что она и других людей активно и не без успеха настраивала против меня.... Нет, Юра, всего не расскажешь, это невозможно, но первый ее подлый удар я ощутила очень болезненно еще в восьмом классе. Она грубо обвинила меня в поступке, которого я не совершала, а в ответ на мои объяснения, мое волнение за репутацию в глазах одноклассников пронзила меня подозрительно-отталкивающим взглядом и вдруг философски заявила: “Да кому ты вообще нужна? Ты никому не нужна!” На другое утро я почувствовала нечто необычное в своих ощущениях. Мне не хотелось умываться. Зачем?.. Не хотелось расчесываться и прибирать волосы. Не хотелось идти в школу. Зачем, зачем, раз я никому не нужна? Я замолкла, онемела, иногда думала, что разучусь говорить... Тут видишь, какое дело: меня, рожденную, быть может, поэтом, рожденную, быть может, для того, чтобы слово людям найти и что-то этим словом обозначить, - меня отлучили от слова. Сестра сделала так, что я вдруг стала молчать больше, чем другие... А до восьмого класса я не была “странной”. Училась, читала, влюблялась, мечтала, плакала над книгами. Девчонки-одноклассницы висли на мне (на Женьке не висли). Я была круглой отличницей, а у нее были и троечки (да и в старших классах я училась лучше ее). А в семье я была самой покладистой, самой уступчивой, самой неленивой. Зачем ей понадобилось пренебрегать простыми резонами и логикой фактов? Я отличница, но я – дура. Она троечница, но она намного, непревзойденно умнее меня... Во всяком случае, вполне достаточно для того, чтобы клеймить меня “дурой” весьма упорно и весьма долго. А в дополнение старалась внушить мне еще одно свое лживое мнение: дескать, по ее наблюдениям, я “всех ненавидела”. Этот натиск длился почти 20 лет, пока я не отлучила ее от себя. Так кого же я ненавидела? Да я просто не знала этого чувства. Для меня было характерно как раз обратное – влюбленность в людей, стремление к дружбе. И стоит ли писать, к примеру, о том, как я любила маму и каким потрясением была для меня ее смерть?! Я, хоть верь, хоть не верь, любила даже отца, который нас предал, бросил. Я обрела печальное, но честное осознание того, чего не могла понять моя мама: влюбчивость – основополагающая черта его натуры. Чтобы дышать полной грудью, ему непременно требовалось в кого-то влюбляться. Только в такие моменты своей жизни он был счастлив, И он влюблялся, влюблялся, то в одну, то в другую. И вообще, он был эпикуреец по своему характеру, смысл его жизни по большому счету сводился к удовольствиям, и с этим ничего нельзя было поделать. В жизни должно быть разное... Вот так правду делают похожей на ложь, а ложь на правду. И такое очень просто осуществляется. Надо только, ничтоже сумняшеся, л г а т ь с е б е, при этом умудряясь доверять своей “правде”. Этакий интеллектуальный фокус. Оставим в покое резоны такого поведения моей Жени, но эффект получился несомненный: я навсегда утеряла прежние легкость, раскованность в общении с окружающими, я и сегодня довольно замкнутая, “странная”. А правда моя такова: люблю людей, люблю верно в них разбираться, люблю и с т и н у, какова бы она ни была. И не хочется размышлять, к каким я “павам не пристала”, поскольку счастлива, что “пристала” к вам, моим верным школьным друзьям, и обрела в вас просто родных людей. Верю, что навсегда, мой славный, милый Юра”. * * * “О Юра! Юрочка! Как много ты понимаешь! Какое тебе спасибо, что ты понимаешь меня! Поразительное явление, что у меня есть такой друг, как ты... Не хочу распространяться, но в этом отношении я – счастливый человек. Удивительно мне и то, что тебе я могу сообщить (что и делаю иногда в письмах) такое, какого я никогда не говорила и не могла бы сказать ни одной своей подруге. Иногда, спустя время, я спохватываюсь и думаю с ужасом: зачем? как я могла ему такое написать?! Ну а ты, кажется, все воспринимаешь как должное и, к тому же, никогда не сердишься на меня. Или делаешь вид, что не сердишься?.. Сейчас получила от тебя обещанную копию старой фотографии нашего класса. Спасибо!!! Можешь считать это вкладом в дело мира, прогресса и процветания! Таких, скажем, маленьких, но суверенных стран, как я... Ты очень умный, гораздо умнее меня, ну, в житейском, что ли, смысле. Ибо тебя воспитывали прекрасные родители, а я взросла, как сорная трава: без пригляду, без присмотру, без влияния. Сиротство пожизненное - вещь нешуточная, нет-нет, да сказывается. Им порождается маниакальное желание взять реванш, найти свою долю... Видимо, я навек контуженная... Ты не делаешь опрометчивых или экстравагантных шагов, а я делаю. Это трудно представить по моей внешности или темпераменту. А между тем я могу быть смелой и непредсказуемой, как стихийное бедствие... А главное – идущей по этому пути до конца... Из хороших побуждений могу не только зарваться, но и броситься на амбразуру... Я уже наказана. Хоть и не знаю за что. Да, это большое счастье, когда вот так, как у нас с тобой, есть взаимопонимание. Дружба лучше любви! Любовь – бедствие, ибо замешена в это действо сама судьба, невольно – судьба. ...Скоро вернется мой птенец. Заживем как-нибудь... А с Михаилом – трудно. Только бы он приехал. Иначе... А что иначе? Ничего... И потом будет ничего... Или еще лучше...” |
Надо сказать, что Грета упоминала того Михаила в письмах ко мне несколько раз, так и не объяснив их отношений, возможно просто упуская из виду в суете жизни, что мне это неведомо. Думается, что Михаил, человек из Ленинграда, – ее последняя любовь. Кстати сказать, и о той давней, быстро рухнувшей любви, которая подарила ей сына, ее любимого “птенца” Витю, она тоже ничего мне не сообщала. Я не лез ей в душу и с грустью осознавал лишь то, что воспитывает она сына одна. Да и вы, уважаемый читатель, конечно поняли, что есть и такая грань в ее невеселой судьбе...
|
1989
* * * “Ах, ты, Юра, Юра, никак ты не напишешь мне что-нибудь! А, кстати, сегодня у меня день рождения. Обидно, что ты не понимаешь чего-то. Того ли, что вы, мои друзья-москвичи, наиболее близкие и дорогие мне люди. Или однообразной тоскливости моего существования. Хотя бы раз в полгода – письмо! Тебя на это не хватает... У меня тут недавно была радость. Наши мужчины на работе подарили мне к 8 Марта двухтомник “Песни и романсы русских поэтов”. И сопроводили подарок вопросом: |
|
|
Я о такой чудной книге могла только мечтать. Очень радовалась. И сейчас радуюсь.
...Витя собирался весной поехать в геологическую партию рабочим, с тем чтобы потом поступить на заочную учебу по геологии. Но я его отговорила: пусть сначала сделает операцию по устранению близорукости. У нас, в Иркутске, сейчас делают. Встал на очередь... Иногда неважно себя чувствую. Прыгает давление, болит сердце... Вот такие наши последние известия”. * * * “Юра! Мне тебя стало очень не хватать, ибо ныне мне не с кем говорить? Но, может, всегда так было. То есть не с кем было говорить... Зачем я тебе в этом признаюсь? У меня сейчас время безнадежного ожидания. Никто не пишет. И ты тоже. Не пишет сын. Не пишет Михаил (да он и вообще оказался не способным на переписку: я ему – 15 писем (!), а он мне - одно... да и то немногословное, и каждое слово при этом можно толковать и так, и сяк)... Это правда, что тебе нравятся мои стихи? Или ты только из вежливости и сострадания так добр ко мне? Бывают периоды, когда я ни в чем не уверена. Здоровье барахлит – видно, отсель и все прочее... Ты меня как-то обругал, что я в своем поведении как маятник: то туда, то сюда. Это верно, но это лежит не на поверхности, это зависит от перепада черных и белых полос в жизни... Уж поверь. Посылаю тебе кое-что из своих последних стихов. |
|
ИЗ ПИСЕМ 1990-Х ГОДОВ
Наступили девяностые годы – несколько последних лет перед трагической развязкой жизни моего друга Греты – душевного, талантливого человека с трепетной, поэтичной, хрупкой душою, совсем непригодной для нашей суровой до безжалостности эпохи...
|
1991
“Юрочка, что ты? Где ты? Как ты? Увидеться бы. Скучаю. Узнала, что в Москве, приехав в отпуск из Сибири, внезапно умер от инсульта наш Виталик. Потеряли мы еще одного одноклассника. Это несправедливо. Оказывается, что всесильна именно смерть. Не улыбка нашего друга, не его взгляд синих глаз, не его милая шутка и постоянная готовность к этой шутке – не это всесильно, оказывается. Дышащая здоровьем фигура, здоровый цвет лица – а смерть взяла, скосила в 53 года. Буровик, геолог, он, конечно, жил, не щадя себя. Какой светлый и легкий был человек! Хорошо было тем, кто был-жил с ним рядом... Знаю и о сыне твоем. Что он – в Америке, что женился там. Не воспринимай драматически, всего ему хорошего! Зря ты только больше не нарожал. Чтобы и для России, и для Америки хватило... Как твое здоровье, Юра? Целую. Грета” 1992 “Здравствуй, Юра! Что происходит вокруг нас?! Я поговорила по телефону с Тамарой и узнала, что ты ей звонил и сказал: дескать, зря я обижаюсь, поскольку ты мне пишешь и пишешь, а я ничего не получаю. Грустная картина, сказал бы ослик Иа-Иа. ...У меня нынче новости плохие. Погиб сын сестры. А недавно избили моего сына. То ли почки отбили, то ли ребро сломали. Ходит, выясняет. Могло быть и хуже. Пятеро били, но разбежались, когда выскочили соседи. Это было там, где жила его сожительница. Думаю, теперь уйдет от нее... Новый год встречаю с надеждой, стараюсь не терять оптимизма. Вот несколько строк из моего новогоднего тоста для сотрудников: |
|
|
1993
“...Как хорошо, что есть у нас счастливые и удачливые люди! В моей душе нет и йоты какой-то зависти к ним. Пожалуй, есть лишь сожаление, что себя я к таким людям отнести не могу... Вот слышу по радио или читаю интервью с какими-нибудь личностями, добившимися в жизни, в своем деле, творчестве успехов. И часто, очень часто свое везение они объясняют так: “Мне всю жизнь везло на встречи с хорошими людьми”. Это, думаю, просто замечательно. Я же могу сказать, что мне удивительно “везло” на встречи с людьми, мягко говоря, не хорошими. Будто во мне есть какой-то особый магнит, который притягивает зло. Были, конечно, и другие люди, и один из них – ты. Ну, а общая линия жизни печальная. Вот, например, сейчас черная полоса в моей жизни длится... месяцев семь. Если начать с конца, то уже два месяца сын – на больничном. Сначала избили и сломали ребро. Потом сломал руку в кисти. Затем на работе поскользнулся, упал, оказались порваны какие-то связки в плече. Избиение было связано с его дурацкой “женитьбой”, точнее, с так называемым гражданским браком. Он попал в жуткую обстановку: бесконечные гости (со стороны “жены”), выпивки, бывшие любовники ломились в двери, “жена” часто напивалась (работала официанткой в баре), ночью иногда где-то пропадала, оставив на Витю своего ребенка... А избили сына какие-то молодые (18 – 20 лет), которые почему-то крутились возле “жены”. Он слышал от соседки, что эти ребята хранят у “жены” наркотики, но не поверил. 19 декабря они должны были пойти в гости к ее брату. А Витя последние три дня жил у меня, мы вместе шили костюм ребенку к Новому году. Насчет брата он не поверил и пошел проверить. Соседка сказала ему, что “твоя’ с подружкой в 6 утра умчались на автобус, уехали на турбазу... Мой сидел у соседки, разговаривали. Вдруг услышал, что кто-то ломится в дверь жены, прямо-таки выбивает дверь. Он выбежал... Витя без очков ходит – ему надо близко подойти, чтобы увидеть, кто это. У двери было двое, а в подъезде стояли еще трое. И они с ходу начали его бить. Затащили под лестницу и – ногами. Если бы соседи не повыскакивали, его бы убили. Все были пьяные и обкуренные наркотиками. “Жена”, вернувшись, повела себя странно. Сказала ему, что если он обратится в милицию, то его “пришьют”, или “сделают”, как они выражаются... Вот уже два месяца он дома. Самая большая беда, что в обществе “жены” сын пристрастился к выпивке. И хоть его избили трезвого, но я уже имела “счастье” увидеть, что в пьяном виде он похож на своего отца, нехороший... А то и совсем дурной! Я пьянство ненавижу. А сейчас ведь принудительно лечить, как правило, не хотят – сам, видишь ли, должен захотеть. В общем, оказалось, что я еще не все страхи и ужасы пережила с бывшим мужем. Сегодня, 10 февраля, Витя дал мне слово, что пить больше не будет. Но... Сам знаешь, наслышан, наверное, о подобных жизненных коллизиях. Не сможет бросить – придется добиваться, чтобы лечили принудительно (не знаю, смогу ли добиться). А это – стыд и позор. К тому же положительного результата обычно не бывает, если сам не захочет бросить... “Нет повести печальнее на свете...” Врет Шекспир – есть повести и печальнее, и трагичнее! Очень прошу, не рассказывай об этом никому из “наших”. Это только моя личная трагедия, и никого это не касается... Признаюсь, думается вот о чем. Вы, москвичи, намеревались приехать ко мне в гости, но не получилось... а наш Виталик уже и погиб... Эх, хоть бы раз в жизни мой сын пообщался с настоящими людьми, настоящими мужчинами! Прости, Юра, это не упрек, а так, безвыходность... А веселенького тебе написать ничего не могу. Сегодня направила письмо в самые верхи, Хасбулатову. Он же любит посмеяться, вот я и решила его насмешить. По поводу моей пенсии. Теперь ее назначают вполовину меньше того, что было, если измерять ее старыми деньгами... А цены выросли – до облаков и выше, ты это знаешь. Как жить? Может, уже конец света наступил, да нам не объявляют?.. Одна женщина, которая не так давно умерла, сказала: “Скоро придет время, когда живые будут завидовать мертвым”. Еще раз прошу прощения за плохие вести. Жизнь ведь полосатая. Вдруг да белая полоска мазнет меня по темечку, по глазам, ушам, сердцу...” 1996 * * * “Здравствуй, Юра! Спасибо тебе за теплые слова привета и поздравления. Да, мне приятно получить от тебя весточку. Хоть и... Собственно, что “хоть и...”? Много воды утекло, все течет, изменяется... Смогу ли писать тебе, как прежде: быть такой же открытой, искренней? И нужно ли? А если нужно, то зачем? Ведь уже без надежды встретиться проживаем – каждый в отдельности – свои жизни... А вот, поди ж ты, греет весть, привет, доброе слово. А вопрос “зачем?” остается философским, безответным... Все меньше становится круг тех, с кем хочется пообщаться. Ощущение это у меня в последнее время почти трагическое. Неужели оно будет все углубляться и усугубляться. Увы, наверное. Теряю родных людей: двоюродную сестру сбила машина, любимого племянника (46 лет) избили на улице, стал болеть, болеть... Вянет переписка со старыми друзьями, рассеянными по белу свету... Быть может, проблем у них невпроворот, а о плохом писать не хочется. Или что-то другое... Даже стихи посылаю – молчат. Так-то! Ты, конечно, не забыл нашего одноклассника Леню Коха. Он живет совсем недалеко от нашего Ангарска, а значит, и от меня, – в Иркутске. Главный инженер предприятия! Получилась у меня с ним пренеприятнейшая история. Я, будучи в Иркутске, подбила нашу милую Вальку Швецову (она теперь доктор наук!) с ним повидаться. Он пригласил нас к себе на работу и машину прислал. Повидались, было приятно. И мне, глупой, захотелось поддерживать отношения, хоть изредка встречаться. Я не находила в этом ничего криминального, памятуя, в частности, ту нашу встречу школьных друзей в Москве. И в следующий приезд в Иркутск я со специально подобранными фотографиями и стихами пришла к его дому, позвонила в его квартиру. Дверь открыла жена и вдруг ужасно базарно набросилась на меня. Так что моя простота и романтичность сыграли со мной злую шутку. А еще – вера в людей. В общем было ужасное потрясение, оскорбление... А виновата я сама. Нарвалась ведь! Навязывалась! Оправдывает меня только неизбывная жажда общения с друзьями... И то, что я шла с наивным добром и в душе, и в руках,,, В руках несла стихи... А эта женщина... Разве она не позорила себя на лестничной площадке перед соседями, выкрикивая оскорбительное в адрес человека, которого она, собственно, не знает?! Да, мое хроническое одиночество порой толкает меня на рисковые, экстравагантные поступки. Я это знаю. Но ведь в таких случаях я и людей узнаю вмиг, разом! Увы, с чувствительными издержками, как в данном случае. Так что спасибо твоей Тане, что она тебя не стыдит и не подозревает в трали-вали со мной... ...Прочее у меня в жизни сейчас тоже плохо, это связано с сыном. Да, плохо... Ощущаю затяжную депрессию. Одиночество и несчастья – почти без поддержки. Что будет, не знаю.... Спешу отправить письмо. Пенсию задержали на две недели – не на что было купить конверт с маркой...” * * * “Здравствуй, Юра! Вчера моя внучка Вероника первый раз сказала “Здравствуйте!” и так гордилась этим, так повторяла это слово на все лады! Ей 2 года и 7 месяцев, но говорить только что начала, хотя давно уже все понимает, все слышит, все просьбы выполняет правильно. Есть причина: мать с ней не разговаривала, жили они отдельно, теперь вот сын и внучка – со мной. Теперь отдалилось от них пьянство отца невестки и ее брата, многолетнее, беспробудное... Там стал спиваться и мой сын Витя. Это было страшное горе для меня – и стыдное горе. Понял, Юрочка? Понял ты, большой умница? Я тебя всегда любила, ценила, уважала. Все твои открытки, телеграммы, письма храню, до последнего. И думала, что ответишь. Надеялась, ждала, думала. Но шесть месяцев – срок немалый. Ты меня задел своим молчанием. Или болен? А быть может, письмо мое создало для тебя затруднения? Ведь Леня Кох был в школе твоим большим другом и, насколько мне известно, ваши отношения, даже семейные, ничем не были замутнены в долгой жизни... Я бы тебя поняла. Но что же мне прикажешь думать, если ответа от тебя нет? Если и на это письмо не ответишь, я замолчу навсегда. Простимся, Юра, да? Навсегда? Так?.. ...Слышала от кого-то, что ты стал профессором. Да, конечно, ты умен и талантлив. А я? Видимо, я – настоящая дура, не умею жить в нашем мире. Вот сейчас, когда я пишу, трезвый сын походя обозвал меня дурой. Трезвый! А что бывает, когда он пьян! Ты можешь представить? Нет... Самые лучшие люди в моей жизни были евреи – и, знаю, они так не пьют. По крайней мере, ты... Вот такие дела, Юра. До свидания? Прощай? В любом случае обязательно будь здоров! Обнимаю. Грета. 11 октября 1996 года”. |
Это было ее самое последнее письмо. Я помню, что поспешил что-то ответить, подбодрить Грету. Удалось ли мне это? И почему я не ответил на предыдущее письмо? Не знаю, что сказать. И не хочу искать себе оправданий. Хотя память услужливо подсказывает, что я сам тогда переживал тяжкие события.
Шли полным ходом развал отраслевой науки, подмена научной деятельности безудержно спекулятивной. Коммерческая предприимчивость стала главным критерием ценности человека. А я (видимо, в глазах многих тоже дурак) изо всех сил старался всецело остаться в научно-техническом поиске, сохранить для отрасли то любимое творческое направление, которому отдал десятки лет жизни. Я всё старался и старался, поддерживаемый маленькой когортой верных сотрудников, преодолевал коммерческий психоз, охвативший научно-техническую интеллигенцию, охлаждение нефтяных компаний к отечественной науке в пользу американских инновационных фирм, непонимание, а в конечном счете просто предательство своего ближайшего соратника и друга, многие другие удары, которые нагромождались эпохой ускоренного – чего бы это ни стоило – построения капитализма в России.
Люди говорили, что я стал стремительно стареть под прессом нахлынувших неприятностей и проблем... Да, так было. Но безнравственно прикрываться всем этим, если я не сумел вовремя подарить моему другу Грете такие слова, которые помогли бы ей выстоять. Тяжело думать о том, что не сумел я спасти человека. А это было важнее всего остального...
Грета больше не писала мне, а через несколько месяцев я узнал, что она покончила с собой. Не хватило ей сил нести в российскую жизнь конца двадцатого века нравственную эстафету, завещанную нам лучшими людьми прошлых эпох.
Этого хорошего человека уже нет.
В жизни есть мы...
Шли полным ходом развал отраслевой науки, подмена научной деятельности безудержно спекулятивной. Коммерческая предприимчивость стала главным критерием ценности человека. А я (видимо, в глазах многих тоже дурак) изо всех сил старался всецело остаться в научно-техническом поиске, сохранить для отрасли то любимое творческое направление, которому отдал десятки лет жизни. Я всё старался и старался, поддерживаемый маленькой когортой верных сотрудников, преодолевал коммерческий психоз, охвативший научно-техническую интеллигенцию, охлаждение нефтяных компаний к отечественной науке в пользу американских инновационных фирм, непонимание, а в конечном счете просто предательство своего ближайшего соратника и друга, многие другие удары, которые нагромождались эпохой ускоренного – чего бы это ни стоило – построения капитализма в России.
Люди говорили, что я стал стремительно стареть под прессом нахлынувших неприятностей и проблем... Да, так было. Но безнравственно прикрываться всем этим, если я не сумел вовремя подарить моему другу Грете такие слова, которые помогли бы ей выстоять. Тяжело думать о том, что не сумел я спасти человека. А это было важнее всего остального...
Грета больше не писала мне, а через несколько месяцев я узнал, что она покончила с собой. Не хватило ей сил нести в российскую жизнь конца двадцатого века нравственную эстафету, завещанную нам лучшими людьми прошлых эпох.
Этого хорошего человека уже нет.
В жизни есть мы...