Слово о поступке
Эссе в лирических этюдах
|
Тысячи слов оставят меньший след,
чем память об одном поступке. Генрик Ибсен |
Мне захотелось написать некую композицию в лирических этюдах – извлечениях из моей памяти, да и из прошлых моих публикаций, посвящённую драгоценному явлению в человеческом общежитии – добрым поступкам. Даже когда такие поступки являются совсем скромными, люди чаще всего благодарно откликаются на них. Хочется поделиться с читателями живыми примерами того, как обогащают нашу жизнь добрые поступки, делая её более совершенной, красивой, одухотворенной и плодотворной. И если такой поступок по какой-то причине остался незамеченным, не надо огорчаться. Вспомните мудрое изречение Джона Леннона: "Если вы делаете что-то прекрасное и возвышенное, а этого никто не замечает – не расстраивайтесь: восход солнца – это вообще самое прекрасное зрелище на свете, но большинство людей в это время ещё спит".
В моих лирических этюдах, которые ждут внимания читателей, показаны и крупные поступки, весьма принципиальные для судеб человека и дела, и совсем не столь значительные, которые можно назвать даже маленькими, ещё показано, как возникает сплетение добрых поступков, когда один порождается другим. Для меня несомненно, что все они драгоценны в нашем мире. Ведь когда они есть, наш непростой и противоречивый мир непременно становится светлее, чище, богаче хорошими делами и событиями.
Дейл Карнеги, один из создателей теории общения, утверждал, что совсем простой поступок – своевременно похвалить человека за его хорошее дело, пусть и маленькое, – это гораздо эффективнее, чем "награждать" его только порицаниями за какие-либо оплошности. Я дружил на американской земле с чудесным, неизменно чутким человеком – Людмилой Заславской. Когда моя семья воссоединилась в Нью-Йорке, мне шёл седьмой десяток лет, и я позволил себе сменить научную деятельность на журналистскую и писательскую, которые влекли меня всю жизнь, но которым не давал всерьёз отвлекать меня от науки и изобретательства. Однако, превратившись в немолодом возрасте в начинающего журналиста и писателя, был очень неуверен в себе. Милочка, думаю, почувствовала это – и не было почти ни одной моей газетной публикации, на которую она бы не откликнулась по телефону или при встрече добрыми словами. Шаг за шагом она выращивала во мне уверенность в моих силах, и в итоге новая деятельность стала для меня совершенно естественной, вдохновенной и не расшатываемой внутренними колебаниями. Милочки уже нет среди нас, а признательность ей будет жить в моей душе вечно. И я не знаю, в какое место на шкале значимости поступков поместить её добрые отклики, да и не имеет это для меня никакого значения. Слава Богу, что они были – вот и всё…
Хочется надеяться, уважаемый читатель, что моё эссе в лирических этюдах коснется Вашего сердца. Единственное, о чем хочу попросить Вас: не ругайте меня, если увидите среди моих повествований такие, которые частично или полностью уже знакомы Вам из моих прошлых литературных сборников. Поймите, я не мог здесь отказаться от них: во-первых, ранее они "работали" в иных тематических комплексах, а во-вторых, моё "Слово о поступке" стало бы заметно беднее при их отсутствии. В общем, не смог я поступить иначе – будьте снисходительны, пожалуйста…
В моих лирических этюдах, которые ждут внимания читателей, показаны и крупные поступки, весьма принципиальные для судеб человека и дела, и совсем не столь значительные, которые можно назвать даже маленькими, ещё показано, как возникает сплетение добрых поступков, когда один порождается другим. Для меня несомненно, что все они драгоценны в нашем мире. Ведь когда они есть, наш непростой и противоречивый мир непременно становится светлее, чище, богаче хорошими делами и событиями.
Дейл Карнеги, один из создателей теории общения, утверждал, что совсем простой поступок – своевременно похвалить человека за его хорошее дело, пусть и маленькое, – это гораздо эффективнее, чем "награждать" его только порицаниями за какие-либо оплошности. Я дружил на американской земле с чудесным, неизменно чутким человеком – Людмилой Заславской. Когда моя семья воссоединилась в Нью-Йорке, мне шёл седьмой десяток лет, и я позволил себе сменить научную деятельность на журналистскую и писательскую, которые влекли меня всю жизнь, но которым не давал всерьёз отвлекать меня от науки и изобретательства. Однако, превратившись в немолодом возрасте в начинающего журналиста и писателя, был очень неуверен в себе. Милочка, думаю, почувствовала это – и не было почти ни одной моей газетной публикации, на которую она бы не откликнулась по телефону или при встрече добрыми словами. Шаг за шагом она выращивала во мне уверенность в моих силах, и в итоге новая деятельность стала для меня совершенно естественной, вдохновенной и не расшатываемой внутренними колебаниями. Милочки уже нет среди нас, а признательность ей будет жить в моей душе вечно. И я не знаю, в какое место на шкале значимости поступков поместить её добрые отклики, да и не имеет это для меня никакого значения. Слава Богу, что они были – вот и всё…
Хочется надеяться, уважаемый читатель, что моё эссе в лирических этюдах коснется Вашего сердца. Единственное, о чем хочу попросить Вас: не ругайте меня, если увидите среди моих повествований такие, которые частично или полностью уже знакомы Вам из моих прошлых литературных сборников. Поймите, я не мог здесь отказаться от них: во-первых, ранее они "работали" в иных тематических комплексах, а во-вторых, моё "Слово о поступке" стало бы заметно беднее при их отсутствии. В общем, не смог я поступить иначе – будьте снисходительны, пожалуйста…
* * *
Я родился в семье молодых инженеров-нефтяников. Мама и папа окончили Азербайджанский индустриальный институт одновременно и с отличием. Через много лет мне рассказывали, каким сильным специалистом по экономике нефтепереработки стала мама. В 1950 году, когда мы уже несколько лет жили в Москве, ее пригласили в аспирантуру. Но в это время отцу пришлось перебираться в Восточную Сибирь (об этом – чуть ниже) – и никаких колебаний у мамы не возникло – аспирантуре не быть: если в прибайкальскую глубинку едет отец, значит, едет вся семья. Потому что в семье жила любовь…
А Восточная Сибирь вошла в нашу судьбу вот почему. Нашей семье повезло: отец, не умеющий угождать и юлить, избежал арестов и лагерных репрессий. Но вот что было. Шел 1949 год. По приказу министра, он вдруг снят с должности директора небольшого московского завода экспериментальных машин и переведен на должность рядового инженера. Не помню, каковы были формулировки приказа, но суть вопроса нашей семье известна и памятна. На заводе появился новый главный инженер, тоже еврей. Отец с ним дружил, работали душа в душу. Конечно, где-то, по необходимости, были жесткими. Не исключаю и того, что отец повысил в должности какого-то заводского специалиста-еврея: в нефтяном машиностроении я встречал немало талантливых инженеров и ученых еврейской национальности. И некоторые “доброжелатели” подняли тревогу “в верхах” отраслевого уровня: дескать, завод стал еврейским гнездом – сколько это может продолжаться?!
…Отец поехал из Москвы в Восточную Сибирь восстанавливать новыми делами доброе имя. Его назначили главным инженером ремонтно-механического завода в городе Ангарске, а позже и директором этого завода. И восстановил он там доброе имя своё…
Любовь, я полагаю это всерьез, может творить самые настоящие чудеса. Помните, как в фильме Э.Рязанова “Забытая мелодия для флейты” любовь медсестры спасла умирающего главного героя. Фильм считается доброй сказкой для взрослых. А я думаю – он не сказка, потому что видел такое сам. В Ангарске. В семье.
1952 год. Отцу – сорок лет. Мне – пятнадцать. Отец заболел гриппом, а затем у него возникло какое-то жуткое осложнение. Несколько дней температура – около сорока градусов. Силы иссякали. Попытки лечения не помогали. Нас с сестрой перестали пускать в комнату, где лежал отец. Вспоминаю критическую ситуацию по впечатлениям, полученным в прихожей нашей сибирской квартиры. Там находились не менее пяти мужчин – сотрудников и друзей отца. Стояли молча. Затем появился еще один мужчина – врач, он вышел из той самой комнаты. В глазах его были грусть и утомление, он слегка развел руками. Мы поняли: ничего хорошего так и не получается. Кто-то начал говорить об отце добрые слова, но почему-то в прошедшем времени. Это резануло меня.
И только мама вела себя собранно и энергично. Часто ходила из комнаты в кухню и обратно, что-то приносила и уносила – какие-то тряпки, напитки, тазики… Она не обращала внимания на толпившихся в прихожей, она действовала, помогала отцу, как могла. Думаю, совсем потеряла счет времени. Быть может, она просто верила, что ее энергия, ее воля, ее старания, ее любовь лишат болезнь силы и заставят отступить.
На следующий день отцу стало немного лучше. А через неделю он вышел на работу. Мы так и не узнали, что с ним тогда случилось…
Помнится только один случай, когда отец плакал. Это была слабость глубоко растроганного человека. В начале восьмидесятых годов в квартире родителей по поводу какого-то праздника собрались их старые друзья. Были приглашены и мы с женой… Вдруг отец прервал общий веселый разговор и сказал: “Мне хочется поделиться с вами одной великой радостью. Через 40 лет после Сталинградской битвы сведения обо мне отыскали в каких-то архивах – и я награжден медалью “За оборону Сталинграда”. Показав нам эту медаль, вдруг заплакал, даже из комнаты вышел, чтобы успокоиться. Ему шел семьдесят первый год.
Тогда мы услышали короткий никому не известный рассказ. Отец сообщил, что не считал себя вправе сообщать о том, чему нет никаких подтверждений. И этот его поступок – многолетнее молчание – относится к полученным мною бесценным урокам высокой нравственности…
За несколько месяцев до Сталинградской битвы ему было поручено руководить перевозкой оборудования одного из бакинских заводов в Сталинград. Видимо, битвы на Волге тогда еще не ожидали, однако опасались прорыва фашистов в Баку (куда войти им так и не удалось) и поэтому решили дополнительно укрепить нефтяную промышленность во Втором Баку, между Волгой и Уралом. Не будет в достатке нефти – отпор врагу станет невозможен. Кстати сказать, специалистов-нефтяников на фронт старались не брать – у них был свой ответственный рубеж той великой войны.
Баржи с оборудованием завода разбомбила и утопила немецкая авиация где-то между Астраханью и Сталинградом. Отцу удалось спастись, и в канун битвы на Волге он оказался в Сталинграде. Местные власти поручили ему участвовать в организации обороны города, дали четкие задания... Получается, справился… Так закончил он свой рассказ. Отец имел много орденов и медалей, почетных грамот за мирный труд. Но эта причастность к великой битве, подтвержденная, наконец, медалью, была для него драгоценнее всех остальных дел.
* * *
Недавно мне посчастливилось присутствовать в Нью-Йорке, в Центре бухарских евреев, на конференции, посвященной 105-летию со дня рождения крупного ученого-экономиста Юны Израиловича Исхакова.
Это был очень эмоциональный и очень искренний разговор о нравственности, который, несомненно, укрепил в душах всех присутствующих убежденность в том, к а к надо жить. Я имею в виду вот что. Человеку не дано выбрать эпоху, в которой ему жить, но он может и должен достойно действовать в том времени, которое ему досталось. С таким, в принципе, мировоззрением я и мои друзья, ставшие, как правило, технарями, вошли в трудовую жизнь в конце 50-х годов прошлого века и честно трудились на благо соотечественников десятки лет. Юна Израилович и подобные ему замечательные люди бывшей советской страны из поколения наших отцов, именно они, передали моему поколению эстафету нравственного поведения в жизни, твердое желание быть в ней честными и слившимися с благородными идеалами своей очень противоречивой эпохи.
Точно и верно написала его дочь Светлана Юновна о своем отце: "Через всю жизнь Юны Израиловича Исхакова прошла жажда учить, опекать, поддерживать, помогать. Его помощь не была чем-то вообще, а являлась действенной, конкретной, бескорыстной".
И мне под эмоциональным влиянием состоявшейся конференции захотелось посвятить в этом повествовании несколько слов своему любимому учителю в науке и жизни профессору Николаю Иосафовичу Титкову, который не только был научным руководителем моей работы над кандидатской диссертацией, но и впоследствии многие годы буквально по-отцовски опекал меня, дружески поддерживал в трудных ситуациях. Я хочу вспомнить об этом человеке, которого уже давно нет с нами, чтобы на конкретном примере показать, что глубокоуважаемый Юна Израилович был, к счастью, вовсе не одинок в своей нравственной позиции, в своих благородных поступках. И поэтому миллионы представителей моего поколения, верных своим учителям, тоже смогли достойно мыслить, чувствовать и действовать в сложном человеческом общежитии.
Профессор Николай Иосафович Титков являлся целой эпохой в моей жизни. Первый раз мы разговаривали с ним летом 1962 г., а через полгода я стал его аспирантом. Его кругозор в нефтяной отрасли был по-настоящему широк, мирового масштаба. По этому поводу, полагаю, достаточно вспомнить, что еще до войны он был командирован в США для изучения опыта американских нефтяников. В его деятельности сочетались три области: становление нефтяной промышленности Второго Баку, преподавание, наука.
Затрону кратко только два эпизода своей жизни, окрашенных благородными и бесценными для меня поступками Николая Иосафовича.
Москва, 1966 год. Я завершил работу над кандидатской диссертацией по нефтяным делам под руководством моего главного учителя жизни в науке профессора Н.И. Титкова. Так называемая предварительная защита диссертации прошла, похвалюсь, здорово – и настал момент, когда я явился к директору нашего института, известному ученому-геологу, и дал ему на подпись проект письма в газету “Вечерняя Москва” с сообщением о предстоящей официальной защите (тогда была необходима публикация таких сообщений). И тут произошло то, чего я не понимаю до сих пор. Некоторые друзья внушали мне, что это было проявлением элементарного антисемитизма. Может быть… А возможно, результатом подлого навета какого-то тайного завистника. Разве мало было и такого в науке? Во всяком случае, директор вернул мне поданную ему бумагу и жестко сказал: “Вашей защиты в институте не будет”. Я даже не успел испугаться, лишь наивно-недоуменно воскликнул: “Почему? Ведь я так старался!” Ответ прозвучал еще жестче: “ Уж не хотите ли вы, чтобы я перед вами объяснялся?”
Куда мне было идти? Естественно, к моему профессору… Он лишь грустно вздохнул и направился к приемной директора. Я продолжал недоумевать в коридоре. Не помню, сколько длилось мое ожидание, но немало… Профессор вышел в коридор с красным лицом и возбужденным взглядом. Дал мне подписанное директором письмо и заставил себя спокойным голосом сказать: “Можете ехать в редакцию”.
…На моей защите, понятно, было много народу: пришли и те, кто просто ждал интригующего, пикантного “спектакля”. Ведь все, естественно, узнали об отношении директора к моей защите. Директор вел ученый совет. Одним из моих оппонентов был сотрудник его научной лаборатории. На трибуне, в начале выступления, с этим оппонентом случился нервный приступ: он побледнел, с его лица капал пот, лист бумаги, в который он глядел, передавал дрожь его рук. Ему принесли воды. Он смог взять себя в руки и поистине мужественно зачитал свой положительный отзыв. Развития “спектакля” не было...
Никогда не забуду результат голосования – 21:1. Я стал не только кандидатом наук, но и тем, кто твердо, на своем опыте, понял, что добро может быть сильнее зла. И что надо верить в людей...
Через много лет, когда профессору Титкову исполнилось 80 лет, он, недавно перенесший инфаркт, решил отметить этот юбилей скромно, по-домашнему. Кроме его родных, за столом находились несколько близких ему по работе людей. Был приглашен и я, его ученик. И это приглашение явилось высоким нравственным поступком профессора, несомненно, рискованным для его здоровья. Дело в том, что среди приглашенных не могло не быть и заместителя директора института, курировавшего мою лабораторию, – руководителя с жестким характером, верного воспитанника сталинской эпохи, непредсказуемо вспыльчивого и, главное, откровенно ненавидящего меня за слишком независимое, по его мнению, поведение. Мой учитель решил четко продемонстрировать, что своего отношения к уважаемым ученикам не изменяет ни при какой конъюнктуре...
Я рад, что в общине прошла конференция, посвященная замечательному ученому и человеку Юне Израиловичу Исхакову. Уверен, что это светлое мероприятие всколыхнуло в душе каждого участника волну доброты и признательности к нему, да и ко всем людям, сумевших неизменно нести в жизнь своими поступками честность, принципиальность и добронравие и тем самым делающим ее просто-напросто лучше.
* * *
Моего лучшего друга звали Володя Стручков. Его имени нет в энциклопедиях. Но, думаю, если бы кто-то организовал музей геологов Красноярского края, то портрет Володи не затерялся бы там среди экспонатов. Он был очень молод, когда ему вручили орден за открытие Мессояхского газового месторождения. И, конечно же, красивый, загорелый, слегка тронутый сединой, был он намного ближе к молодости, чем к старости, в 1991 году, когда, не дойдя до своего 54-летнего рубежа, внезапно умер от инсульта. Умер в отпуске, в разгар жаркого подмосковного лета...
Мы познакомились с Вовкой, когда учились в восьмом классе и оказались за одной партой в сибирском городе Ангарске, куда судьба привела наши семьи.
А в десятом классе он вдруг сообщил мне радостную новость: “Поеду учиться с тобой”. Так и сделал.
Верно говорят: людей характеризуют п о с т у п к и. Воспоминания о добрых поступках Володи греют душу и сегодня.
В первой половине 50-х годов, когда мы были старшеклассниками, наш город Ангарск побаивался хулиганской банды некоего Шишкина. Однажды вечером мы, несколько одноклассников, парней и девчонок, прогуливались по центральной улице, не отличавшейся многолюдностью. Вдруг навстречу – Шишкин с друзьями. Подошли к нам и мгновенно стали хамски приставать к нашей симпатичной Галке Шнягиной (через много лет она стала профессором в Иркутске). Реакция Володи была мгновенной. Кто-то из шишкинцев почувствовал его тяжелый кулак на своей челюсти, а Володю кто-то тут же ударил по спине. Мы еще не знали, что это был не просто удар – в позвоночник попало шило. Он застонал и негромко воскликнул: “Убегаем! Быстро!” В этом, действительно, было единственное спасение: шишкинцы не видели резона в погонях за случайными жертвами. Затем, помню, мы с Володей стояли в каком-то подъезде. Я видел, что ему плохо, он теряет силы. Помог добраться до дому… Лечили его несколько недель, многократно делали переливание крови и еще что-то. К счастью, лечение было успешным... Время бежало быстро, и вот уже мы стали студентами института нефти и газа в Москве.
После первого курса у нас проходила геодезическая практика на холмистых просторах Подмосковья. Нас распределили по нескольким бригадам, каждая из которых делала “съемку местности” с помощью незаменимого полевого прибора-трудяги – теодолита. Естественно, было организовано соревнование бригад и по скорости, и по качеству работы. Показатели эти плохо совместимы, что и стало моей бедой. И случай этот был бы намного печальнее для меня, если бы не Вовка…
Начиналось солнечное июльское утро последнего дня практики. Наша бригада поработала на славу, опередила все другие. Нам оставалось только обвести тушью карандашные линии подготовленной карты местности. Эта карта трудно и долго рождалась бригадой в дни практики. Я проснулся раньше других в радостном предвкушении победы и вышел на террасу нашего деревянного домика. Там на столе лежала эта карта. Мне захотелось приблизить нашу победу и обвести линии карты тушью, пока ребята высыпаются. Правда, святое дело этой обводки мы вчера решили доверить нашему бригадиру, опытному, основательному Грише, который был старше нас почти на 10 лет (война помешала учиться). Ничего, смелость города берет! И я начал трудиться. Но через несколько минут понял, что в торопливости своей допустил непоправимую ошибку: мои линии оказались раза в три толще, чем требовалось. До сих пор не пойму, как я мог сделать такое, но тогда я стоял и в ужасе смотрел на загубленную мной карту…
Наш бригадир и Вовка почему-то вместе вышли на террасу. Увидев плоды моего труда, они ошеломленно помолчали, а затем Володя сказал: “Гриша, отведи ребят на речку, когда проснутся, порезвитесь, а мы все, что надо, сделаем вовремя”…
Подавленный, я сидел в углу террасы, украдкой наблюдая, как Володя копирует карту на другой лист кальки, а затем работает тушью. Он молчал и иногда поднимал на меня спокойные, добрые, даже чуточку веселые глаза. Мне первому он продемонстрировал новую, безупречную карту. Мы стали победителями только по качеству работы, однако и по скорости последними не были. Выпили понемногу какого-то портвейна за окончание практики. Я видел, что всем ребятам радостно, кто-то даже похвалил за “заключительный аккорд” нас с Володей, обоих. Возможно, пошутил…
Работать Володя поехал на север Красноярского края, в геологическую экспедицию. Это было в 1959 году. Поселился в поселке Малая Хета, который редко кому известен. Здесь и женился на сибирячке Галочке. Она родила ему двух сыновей – северян. Жена его, Галина Ильинична, давно уже – родной для моей семьи человек.
А в семидесятые годы с орденом за открытие нового газового месторождения он с семьей переселился в Подмосковье, чтобы потом месяцами вновь жить в снегах Крайнего Севера, теперь уже в долгих командировках.
И, думаю, никто тогда не подозревал, что здоровье Володи уже подорвано трудами и волнениями, что его нередко мучают головные боли, а кровяное давление регулярно прыгает вверх. Все это знала его Галочка и понимала, что ему необходимо менять работу. На душе ее стало легче, когда Володю пригласили на одну из командных ролей в крупную управленческую организацию.
Он получил впечатляющий кабинет в одном из зданий центра Москвы и отдел, отвечающий за техническое обеспечение добычи целебных минеральных вод и их транспортировки по трубопроводам к местам потребления. Володя увлеченно работал несколько лет, только иногда его забирали в больницу, чтобы поправить состояние здоровья. Я любил при случае заглянуть в его кабинет, из огромного окна полюбоваться Москвой и несколько минут поболтать с моим старинным другом.
Но последний раз я примчался туда в огромном волнении. Галочка позвонила мне и в ужасе сказала, что Володя увольняется и уезжает работать буровым мастером геологической экспедиции куда-то в глубинку Красноярского края, на реку Подкаменная Тунгуска, впадающую в Енисей. Ему уже шел шестой десяток. А он вновь, как в молодости, собирается окунуться в стихию бесконечной изнурительной борьбы с капризами земных недр, стихию бессонных ночей, дискомфортного быта, противостояния морозам и комарам, непрерывных, вязких хозяйственных хлопот. Все это уже подарило ему проблему здоровья. Куда же дальше?..
Он слушал мои доводы с доброй и чуть грустной улыбкой. И вскоре мягко попросил меня не тратить время на уговоры – своего решения он не изменит. Раза два начинал звонить прямой телефон, соединяющий его с шефом, но трубку Володя не брал.
“Видишь ли, - начал он свой недолгий монолог, - все, что нужно, я ему уже сказал. Дальнейшее общение с ним не имеет смысла. Ты знаешь не хуже меня, что в стране разрастается эпидемия коррупции и ее любимого отпрыска – криминальной коммерции. Мой шеф стал выкручивать мне руки: гляди, дескать, сквозь пальцы на некоторые хитрые нарушения экологических требований при оборудовании одного из курортов. Эти нарушения – не по халатности (то было бы полбеды). Эти нарушения – коммерция. Что похуже – для страны, а что получше – для своего кармана. А я отказался быть участником преступления перед людьми. Шеф уже заявил мне, что мои “капризы” – это мой быстрый путь на улицу. Бодаться неохота: не он, так другой сворует – по всей стране расцветают игры без правил. Вот – и весь вопрос…” И добавил: “Так жить не буду. Немного поработаю в экспедиции, освежу душу, а затем приду в ваш институт. Готовь место в лаборатории года через три”.
Мы тогда подходили к порогу девяностых... Через полтора года он умер. от инсульта. Я прилетел из очередной сибирской командировки, а тут – звонок Галочки: “Юра, у нас – беда …” Володя был в отпуске, отдыхал дома. В ту ночь у него очень болела голова. Решил принять душ. Ему бы постоять под горячей струей, а он опрометчиво сделал ее холодной. Сразу стало плохо.
“Убил себя Вовка, – горько воскликнула моя жена, узнав про этот душ. – Видимо, слишком сжались сосуды…”
* * *
Дипломный проект я защищал перед комиссией под председательством профессора Эйюба Измайловича Тагиева. Уже на последнем курсе института у меня появилось ощущение, что Тагиева любят все. Почему? Тогда я объяснял это очень просто: он симпатичный человек. Позже я понял, что такое быть симпатичным по-тагиевски. Это значит – безмерно любить людей, быть к ним предельно чутким, расточительно сжигать себя для их радости, бодрости, хорошего настроения.
И так – год за годом, да еще одновременно с огромной творческой работой по бурению. Он был трижды лауреат Государственной премии.
Драматург Александр Штейн, автор “Гостиницы Астории”, писал в своей “Повести о том, как возникают сюжеты”, что во время войны встречался в Перми с “образованнейшим и интеллигентнейшим азербайджанским инженером Э.И. Тагиевым”. Тогда Эйюбу Измайловичу было чуть больше тридцати, а занят он был развитием нефтедобычи во Втором Баку, на просторах между Волгой и Уральскими горами, что было необходимо для Победы.
Эйюба Измайловича не стало на 55-м году жизни – внезапно отказало его неуемное сердце. Делать людей радостными и счастливыми – это, может быть, самое трудное призвание. Но он, ощутив это призвание в себе, никогда ему не изменял… Однажды сказал мне: “Запомни, Юра, что настоящий мужчина идет на вечеринку не расслабляться, а работать. Чтобы всем там было хорошо”. А как ему удавалось поработать на вечеринках – это особый рассказ...
Но один эпизод такой работы я хочу показать здесь, поскольку это был буквально целебный поступок настоящего мужчины.
В тот апрельский день 1966 года я защитил кандидатскую диссертацию и организовал дружеский банкет в одном из небольших залов московского ресторана "Арагви". Естественно, пригласил и дорогого Эйюба Измайловича.
Он, как обычно, был очень занят и смог прийти только ближе к концу банкета. Но вообще не прийти – это был бы в принципе не его вариант, он не мог позволить себе причинить огорчение человеку. Когда он появился в зале, более половины гостей уже не было за столом, в частности, ушли все профессора – он как бы их заменил, а оставшиеся сгруппировались на одном из концов стола. При этом он сразу заметил, что гости, как и мы с женой, находятся в несколько минорном состоянии, если не сказать просто – приуныли.
А дело было в том, что один из гостей, мой коллега по лаборатории, пригласив мою жену Таню на танец вдруг начал сопровождать танцевальное действо излитием на меня потока грязи. Я и ранее замечал, что стоит ему несколько опьянеть – и он начинает извергать всяческие словесные гадости. Так уж устроен мир: некоторые в опьянении становятся благодушнее, а другие агрессивнее. В данном случае он "кипел" по поводу того, что я использовал для одного исследования его цементные образцы, то есть якобы о б в о р о в а л его. Да, использовал, однако те образцы, которые он уже выбросил в мусорный бак, завершив свою работу с ними, но которые были полезны мне для получения некоторой дополнительной информации. Причем использовал те образцы с его согласия, а завершив свое небольшое исследование, опубликовал совместную с этим коллегой статью в научном журнале.
Моя Таня, услышав гнусные излияния этого гостя, прервала танец и сказала ему, что её муж может с легкостью дарить, но воровать – никогда. Они вернулись за стол, нервные и недобрые, и это настроение, конечно, передалось оставшимся гостям. Честно говоря, я растерялся и не знал, как наладить прежнее, праздничное настроение. Казалось, праздник был непоправимо отравлен.
Но тут, на счастье, появился Эйюб Измайлович. Немедленно и мудро оценив ситуацию, он заказал бутылку коньяка и поднял очень теплый тост за меня, нового кандидата наук. Затем безостановочно веселил нас некоторое время забавными историями из своей интереснейшей жизни. Второй тост он поднял за Таню, которая вытерпела все сложности моего аспирантского времени и была мне верной опорой. У Тани явно просветлели глаза. А еще он весело добавил, что, если происходит настоящее дружеское застолье, собравшиеся должны покидать его только тогда, когда официанты, сворачивая скатерть с длинного стола, начнут их теснить.
Такое и случилось. Когда все поднялись, чтобы расходиться, за столом уже царило по-настоящему праздничное настроение. Но Эйюб Измайлович решил добавить к нему ещё один штрих – специально для Тани. Он взял её на вытянутые вперед руки, пронёс по длинному коридору в раздевалку, бережно опустил на пол с сказал с улыбкой: "Знаешь, Танечка, почему я не старею? Потому что пью коньяк, курю "Казбек" и ношу на руках женщин!"
Мы с Таней были счастливы. Я поймал на улице Горького такси, и мы подвезли Эйюба Измайловича к его дому. Его участие в том банкете всегда будет согревать моё сердце.
Через год Эйюб Измайлович Тагиев, этот неугомонный в своей доброте человек, неожиданно скончался от инфаркта…
* * *
Летом 1971 года на самом большом в Советском Союзе Самотлорском нефтяном месторождении проводились первые промышленные испытания разобщающего пласты заколонного пакера, недавно разработанного руководимым мною коллективом. Это был уже так называемый проходной пакер, не требующий разбуривания его внутренних элементов в обсадной колонне. При прохождении через такой пакер цементировочной пробки устранялись все его элементы, выступающие в проходной канал. Пакер мог устанавливаться в любом заданном месте, где без него не обеспечивалось надежное разобщение пластов.
Итак, был жаркий июль 1971 года. На Самотлорском месторождении впервые в стране шло цементирование скважины, в которую спущен заколонный проходной пакер. Чтобы пакер этого типа сработал в нужный момент, создав герметичную перемычку за обсадной колонной труб, то есть сработал не ранее, чем завершится процесс цементирования, требовалось установить в нем правильный контрольный срезной винт – винт верно рассчитанной прочности. В принципе, можно было установить винт с довольно большим запасом прочности – тогда понадобилось бы выше поднять давление в колонне для приведения пакера в действие: расширения его уплотнительного элемента. Но пакер предстояло спускать в эту скважину вместе с обсадными трубами, поставляемыми из Сумгаита, которые имели невысокое качество (в то время высококачественных труб буровое предприятие чаще всего не получало). И в стремлении надежно привести в действие пакер было вполне вероятным нарушить герметичность обсадной колонны – а это беда. Позже, конечно, осмелели, потому что наладили более ответственную проверку обсадных труб перед спуском в скважину, пока же решили максимально подстраховаться – не увлекаться запасом прочности винта.
Но скважина, как и Восток, – дело тонкое. Гидродинамические явления при цементировании оказались сложнее, чем мы ожидали. И вот какой-то непредвиденный импульс давления вдруг вызвал преждевременное срабатывание пакера, когда из колонны еще не была выдавлена вся тампонажная смесь. Циркуляция жидкостей в скважине стала невозможна. У всех возник шок – никто еще не имел опыта подобной работы.
Цементированием руководил начальник производственно-технического отдела конторы бурения мой ровесник Заки Шакирович Ахмадишин. Он напряженно заглянул мне в глаза и тихо спросил:
- Что будем делать?
Я молчал около минуты, и все ждали, что скажу. Позже Заки Шакирович удивленно вспоминал, с каким твердым спокойствием я вел себя в возникшей ситуации. Если бы он знал, какое смятение было в моей душе! Но показать свое состояние, свою растерянность – это однозначный провал и нынешнего эксперимента, и последующих ближайших испытаний. Это остановка всей работы по заколонным пакерам в Западной Сибири на неопределенный период. А значит, накопление многих некачественных скважин.
И я решил так: надо рисковать! Мы старались пощадить обсадную колонну – пусть она теперь пощадит нас. Пусть выдержит рискованное давление и таким образом даст нам возможность гидравлически разорвать водоносный пласт под пакером, а затем закачать в него оставшуюся в колонне тампонажную смесь. Это единственная возможность добиться успешного завершения эксперимента. И я сказал:
- Давайте сделаем несколько циклов повышения давления в цементировочной головке до 200 – 220 атмосфер – постараемся, чтобы под пакером произошел гидроразрыв пласта.
Заки Шакирович с сомнением покачал головой – рискованно и планом работ не предусмотрено… Но он уже успел заразиться моим энтузиазмом и очень хотел успеха этого испытания. Быть может внешнее спокойствие и надежда представителя науки почти загипнотизировали его. Он, конечно, понимал, что если порвет колонну, сурового наказания не избежать. Ну, а если будет успех – это станет началом технологического прорыва в креплении самотлорских скважин! И свершился его смелый, безоглядный поступок, рожденный творческой увлеченностью.
- Ладно, была – не была! – ответил он мне. И обратился к тампонажникам с распоряжениями...
Колонна не подвела! Водоносный пласт под пакером удалось разорвать, и оставшаяся в колонне порция тампонажной смеси была закачана в этот пласт, оттеснив в нем воду от скважины. По существу, были достоверно доказаны не только высокая герметизирующая способность пакера, но и принципиальная возможность нового эффективного технологического приема – гидроразрыва и надежной изоляции подпакерного водоносного пласта от ствола скважины.
Скважина оказалась при эксплуатации исключительно надежной. Когда Заки Шакирович защищал кандидатскую диссертацию, он демонстрировал работу этой скважины в сравнении с соседними. Она годами давала безводную нефть, в то время как "соседки" давно обводнились.
А пакерная эпопея в Западной Сибири продолжилась, неуклонно охватывая очередные месторождения. Я в течение года не менее четырех – пяти месяцев бывал в этих местах, ставших мне привычными и родными...
* * *
Она была нашей учительницей по математике и одновременно классным руководителем только один год – в десятом классе. И то, что она решилась на такое, было мужественным поступком (об этом – чуть ниже), а для нас – началом ее большого урока жизненного поведения. Правда, для каждого из ее тогдашних десятиклассников, тот урок имел разную продолжительность. Для одних он закончился с окончанием школы, для других продолжался годами. Для меня растянулся на тридцать лет. Она была моим верным старшим другом, и переписка с ней стала важной, ничем не заменимой, волнующей частью моей судьбы. По возрасту она отставала от моих родителей, ну, лет на шесть – восемь, не больше. Последнее письмо от нее, уже очень больной, я получил за три месяца до ее кончины.
Завершая девятый класс, мы понимали, что если нам продолжит преподавать наша бездарная математичка, шансы на поступление в технические институты (куда почти все мы и стремились) станут ничтожными. Она не знала математики даже на уровне школьной программы. Путалась у доски, пытаясь объяснить учебный материал, и тогда лучшие ученики класса выручали ее своими подсказками. Перейдя в десятый класс, мы устроили коллективный бунт против той горе-учительницы, требуя у директора школы ее замены. Я был одним из организаторов этого бунта.
Пикантность ситуации заключалась в том, что учительница была... женой директора школы. После нашего мятежа родители некоторых моих одноклассников на всякий случай срочно перевели их в другую школу.
Не знаю, чем закончилась бы созданная нами ситуация, не появись вдруг приехавшая из Иркутска Надежда Ивановна. Она заявила, что готова взять на себя руководство нашим классом и преподавание в нем математики. Да, это было не просто благородным, но и поистине мужественным поступком. Он, естественно, позже откликался ей неприятностями. Но уж такова была Надежда Ивановна: если требовался благородный по большому счету поступок, она шла на него безоглядно. Вот таким стало начало ее многогранного и важного для нас, а для некоторых и многолетнего, урока жизни.
А когда началась учеба в десятом классе, Надежда Ивановна поставила перед нами поистине суровую задачу: за один год, наряду с освоением текущей программы, вновь проработать – ускоренно, но во всей глубине – материал восьмого и девятого классов. Соответствующими были и домашние задания.
...Когда я поступал в Московский нефтяной институт, мне на экзамене по математике учинили специальную проверку: не подставное ли я лицо. Уж очень хорошо знал я предмет...
Но не только наше знание математики ее заботило. Еще и наше умение гармонично общаться, постоять за себя, сочетать великодушие с принципиальностью, найти правильный ход в непредвиденных обстоятельствах... Она была с нами на школьных вечерах, на городских конкурсах самодеятельности, на праздновании наших дней рождения, в туристических поездках. И было с ней интересно, светло, надежно...
Однажды она предложила нам на уроке контрольную работу, состоящую из нескольких алгебраических задач. Одна из них, вторая, не решалась, но мы, конечно, об этом не знали. Так контрольная по алгебре превратилась скорее в тест по психологии поведения в сложной ситуации. Немало оказалось среди нас тех, кто за весь урок так и не продвинулся дальше второй задачи, безуспешно пытаясь одолеть ее. Но были и такие, которые, осознав, что не могут с ней справиться, двинулись дальше и успели решить все остальные. Вот таких-то и похвалила перед всем классом Надежда Ивановна как людей, умеющих избрать оптимальную тактику решения многоплановой задачи при встрече с отдельной непреодолимой трудностью.
Надежда Ивановна очень внимательно относилась к моим литературным пробам, особенно к попыткам писать басни. Не раз и не два ссылалась на моих немногочисленных басенных персонажей по какому-то поводу. А на семнадцатилетие подарила мне статуэтку по мотивам сказки “Лиса и журавль”. И сказала: “Любителю басен – подарок ясен!” Это было ее напутствие в литературное творчество. Я позволил себе такое творчество в качестве основного дела только на седьмом десятке лет. А та статуэтка – всегда со мной...
Но вот чего мы никогда не слышали от Надежды Ивановны – рассказов о ее прошлой жизни. Всегда оптимистичная, сильная духом, чуткая, влюбленная в жизнь и посвятившая себя людям женщина почему-то жила одна. Так прожила она до самой кончины, случившейся во второй половине ее седьмого десятка лет. Позже до меня дошли сведения, что, якобы, ее муж погиб в результате сталинских репрессий.
По окончании школы я получил от нее в Москве не менее 30-ти писем. Они и были для меня продолжением ее долгого-долгого урока жизни.
* * *
В ту ночь я лежал на гостиничной кровати и ощущал тихое отчаяние.
Не будем вдаваться в подробности постигшей меня беды. Достаточно сообщить, что заколонные пакеры, которые должны радикально повышать качество скважин и уже начали внедряться после успешных промышленных испытаний, вдруг вместо ожидаемых благ привели к авариям при заканчивании четырех скважин подряд.
Меня срочно вызвали из Москвы в Западную Сибирь как руководителя работ. Я на месте все проверил, все просчитал и понял: буровики, несомненно, все делали правильно. На заводе-изготовителе была проведена специальная учеба инженеров и сборщиков, оставлена детальная методика сборки и испытаний изделий. Почему же произошли аварии? Я не мог этого понять.
Завтра меня будут слушать на техническом совете и, увидев мою беспомощность, прекратят внедрение. Годы работы коллектива – коту под хвост. Как все надеялись на успех! Сколько сил отдали, чтобы он состоялся! А я, никчемный, бестолковый, посмел быть во главе работы. И вот – конец…
Во втором часу ночи раздался стук в дверь. Это был Володя Богданов, симпатичный молодой инженер бурового предприятия, который поверил в заколонный пакер и со всей душой помогал мне его внедрять. Володя, естественно, знал о случившейся беде, но почему-то стоял с сияющим видом.
Через минуту он вывалил из карманов на стол десятки срезных винтов от полученных предприятием изделий. (Здесь необходимо подчеркнуть, что именно подбором срезных винтов каждое изделие настраивалось на конкретные условия в скважине, и этим обеспечивалась его безаварийная работа.) Последним на стол лег штангенциркуль.
- Мне подумалось так: если все было правильно, надо проверить эти винты, - сказал Володя. - Поехал на базу и там вытащил их из всех изделий.
Я сразу возразил:
- Точнейшему изготовлению этих винтов мы с заводом уделили особое внимание – ошибок быть не может.
Володя улыбнулся:
- А чем ты гарантируешь правильность чеканки на головке каждого винта?
На ней чеканился диаметр винта в месте среза – для быстроты и безошибочности отбора на буровой нужных винтов, которые затем устанавливались в наше изделие.
- Отчеканено неверно, проверь сам, - Володя протянул мне штангенциркуль.
И тут я, потрясенный, понял, что дело нашего коллектива спасено добрым волшебником Володей. Было предусмотрено все, кроме одного: девочка-чеканщица могла когда-то оказаться в плохом, а, быть может, наоборот, в слишком хорошем настроении, и тогда наши винты просто мешали ей думать о другом, о чем-то высоком. Их так много, почти неразличимых на глаз, таких маленьких и надоевших. Неужели может случиться что-то плохое, если вместо одной цифры на винте будет отчеканена другая? Придумали чепуху какую-то, чтобы людей мучить…
После всех наших забот и стараний мысль о ложной чеканке на срезных винтах просто не приходила мне в голову. А Володе пришла… Все было дальше нормально, только на заводе сняли с работы начальника отдела технического контроля...
Ныне Владимир Леонидович Богданов – генеральный директор акционерного общества “Сургутнефтегаз”. Он уже проходит седьмой десяток лет. Добрая известность в России и за ее рубежами, а еще всякие ордена и звания – все это есть. Его огромное хозяйство всегда стабильно и эффективно, не пошатнулось и в самые смутные времена 90-х годов ушедшего века.
* * *
Это было вечером 20 января 2014 года в Центре бухарских евреев Америки. Зал тожеств на третьем этаже заполнен людьми. У всех приподнятое, праздничное настроение. Возле небольшой сцены организаторы мероприятия завершают какие-то приготовления под руководством неугомонного созидателя общественной активности соплеменников Рафаэля Некталова. И наконец начинается торжество в честь 25-летия Бориса Сачакова, по существу творческий вечер этого музыкально одаренного молодого человека.
Вечер проходит вдохновенно, интересно, многообразно, выступления сопровождаются дружными аплодисментами, зал остается заполненным до конца концертной программы, а затем собравшиеся приглашаются к фуршетному столу. В общем, по-моему, мероприятие оставило у всех светлое впечатление.
Да, я уходил с этого юбилейного вечера – думаю, как и все другие – в светлом настроении. Но тут мне хочется доверительно поделиться с Вами, дорогой читатель, и другими добрыми мыслями и эмоциями, наполнявшими меня в те часы, да и сейчас тоже.
Я уверен, что ни у кого из гостей юбиляра светлое настроение не было совершенно безмятежным – оно сопровождалось и непростыми размышлениями, и даже легкой печалью. Вы, несомненно, помните волшебные пушкинские слова: "печаль моя светла; печаль моя полна тобою". И я вспомнил их, находясь тогда в зале. Вспомнил, потому что чувствовал что-то подобное. На сцене сидел счастливый, широко улыбающийся присутствующим, одухотворенно дарящий нам свое вокальное искусство молодой юбиляр. Он сидел... в инвалидном кресле. К нему подходили поздравляющие, к нему подсаживались на стуле те, с кем он пел дуэтом. А его место было неизменным...
Есть такое слово: ПРЕОДОЛЕНИЕ. В книге прекрасного казахского поэта Олжаса Сулейменова, имеющей именно это название, есть такие слова:
Я родился в семье молодых инженеров-нефтяников. Мама и папа окончили Азербайджанский индустриальный институт одновременно и с отличием. Через много лет мне рассказывали, каким сильным специалистом по экономике нефтепереработки стала мама. В 1950 году, когда мы уже несколько лет жили в Москве, ее пригласили в аспирантуру. Но в это время отцу пришлось перебираться в Восточную Сибирь (об этом – чуть ниже) – и никаких колебаний у мамы не возникло – аспирантуре не быть: если в прибайкальскую глубинку едет отец, значит, едет вся семья. Потому что в семье жила любовь…
А Восточная Сибирь вошла в нашу судьбу вот почему. Нашей семье повезло: отец, не умеющий угождать и юлить, избежал арестов и лагерных репрессий. Но вот что было. Шел 1949 год. По приказу министра, он вдруг снят с должности директора небольшого московского завода экспериментальных машин и переведен на должность рядового инженера. Не помню, каковы были формулировки приказа, но суть вопроса нашей семье известна и памятна. На заводе появился новый главный инженер, тоже еврей. Отец с ним дружил, работали душа в душу. Конечно, где-то, по необходимости, были жесткими. Не исключаю и того, что отец повысил в должности какого-то заводского специалиста-еврея: в нефтяном машиностроении я встречал немало талантливых инженеров и ученых еврейской национальности. И некоторые “доброжелатели” подняли тревогу “в верхах” отраслевого уровня: дескать, завод стал еврейским гнездом – сколько это может продолжаться?!
…Отец поехал из Москвы в Восточную Сибирь восстанавливать новыми делами доброе имя. Его назначили главным инженером ремонтно-механического завода в городе Ангарске, а позже и директором этого завода. И восстановил он там доброе имя своё…
Любовь, я полагаю это всерьез, может творить самые настоящие чудеса. Помните, как в фильме Э.Рязанова “Забытая мелодия для флейты” любовь медсестры спасла умирающего главного героя. Фильм считается доброй сказкой для взрослых. А я думаю – он не сказка, потому что видел такое сам. В Ангарске. В семье.
1952 год. Отцу – сорок лет. Мне – пятнадцать. Отец заболел гриппом, а затем у него возникло какое-то жуткое осложнение. Несколько дней температура – около сорока градусов. Силы иссякали. Попытки лечения не помогали. Нас с сестрой перестали пускать в комнату, где лежал отец. Вспоминаю критическую ситуацию по впечатлениям, полученным в прихожей нашей сибирской квартиры. Там находились не менее пяти мужчин – сотрудников и друзей отца. Стояли молча. Затем появился еще один мужчина – врач, он вышел из той самой комнаты. В глазах его были грусть и утомление, он слегка развел руками. Мы поняли: ничего хорошего так и не получается. Кто-то начал говорить об отце добрые слова, но почему-то в прошедшем времени. Это резануло меня.
И только мама вела себя собранно и энергично. Часто ходила из комнаты в кухню и обратно, что-то приносила и уносила – какие-то тряпки, напитки, тазики… Она не обращала внимания на толпившихся в прихожей, она действовала, помогала отцу, как могла. Думаю, совсем потеряла счет времени. Быть может, она просто верила, что ее энергия, ее воля, ее старания, ее любовь лишат болезнь силы и заставят отступить.
На следующий день отцу стало немного лучше. А через неделю он вышел на работу. Мы так и не узнали, что с ним тогда случилось…
Помнится только один случай, когда отец плакал. Это была слабость глубоко растроганного человека. В начале восьмидесятых годов в квартире родителей по поводу какого-то праздника собрались их старые друзья. Были приглашены и мы с женой… Вдруг отец прервал общий веселый разговор и сказал: “Мне хочется поделиться с вами одной великой радостью. Через 40 лет после Сталинградской битвы сведения обо мне отыскали в каких-то архивах – и я награжден медалью “За оборону Сталинграда”. Показав нам эту медаль, вдруг заплакал, даже из комнаты вышел, чтобы успокоиться. Ему шел семьдесят первый год.
Тогда мы услышали короткий никому не известный рассказ. Отец сообщил, что не считал себя вправе сообщать о том, чему нет никаких подтверждений. И этот его поступок – многолетнее молчание – относится к полученным мною бесценным урокам высокой нравственности…
За несколько месяцев до Сталинградской битвы ему было поручено руководить перевозкой оборудования одного из бакинских заводов в Сталинград. Видимо, битвы на Волге тогда еще не ожидали, однако опасались прорыва фашистов в Баку (куда войти им так и не удалось) и поэтому решили дополнительно укрепить нефтяную промышленность во Втором Баку, между Волгой и Уралом. Не будет в достатке нефти – отпор врагу станет невозможен. Кстати сказать, специалистов-нефтяников на фронт старались не брать – у них был свой ответственный рубеж той великой войны.
Баржи с оборудованием завода разбомбила и утопила немецкая авиация где-то между Астраханью и Сталинградом. Отцу удалось спастись, и в канун битвы на Волге он оказался в Сталинграде. Местные власти поручили ему участвовать в организации обороны города, дали четкие задания... Получается, справился… Так закончил он свой рассказ. Отец имел много орденов и медалей, почетных грамот за мирный труд. Но эта причастность к великой битве, подтвержденная, наконец, медалью, была для него драгоценнее всех остальных дел.
* * *
Недавно мне посчастливилось присутствовать в Нью-Йорке, в Центре бухарских евреев, на конференции, посвященной 105-летию со дня рождения крупного ученого-экономиста Юны Израиловича Исхакова.
Это был очень эмоциональный и очень искренний разговор о нравственности, который, несомненно, укрепил в душах всех присутствующих убежденность в том, к а к надо жить. Я имею в виду вот что. Человеку не дано выбрать эпоху, в которой ему жить, но он может и должен достойно действовать в том времени, которое ему досталось. С таким, в принципе, мировоззрением я и мои друзья, ставшие, как правило, технарями, вошли в трудовую жизнь в конце 50-х годов прошлого века и честно трудились на благо соотечественников десятки лет. Юна Израилович и подобные ему замечательные люди бывшей советской страны из поколения наших отцов, именно они, передали моему поколению эстафету нравственного поведения в жизни, твердое желание быть в ней честными и слившимися с благородными идеалами своей очень противоречивой эпохи.
Точно и верно написала его дочь Светлана Юновна о своем отце: "Через всю жизнь Юны Израиловича Исхакова прошла жажда учить, опекать, поддерживать, помогать. Его помощь не была чем-то вообще, а являлась действенной, конкретной, бескорыстной".
И мне под эмоциональным влиянием состоявшейся конференции захотелось посвятить в этом повествовании несколько слов своему любимому учителю в науке и жизни профессору Николаю Иосафовичу Титкову, который не только был научным руководителем моей работы над кандидатской диссертацией, но и впоследствии многие годы буквально по-отцовски опекал меня, дружески поддерживал в трудных ситуациях. Я хочу вспомнить об этом человеке, которого уже давно нет с нами, чтобы на конкретном примере показать, что глубокоуважаемый Юна Израилович был, к счастью, вовсе не одинок в своей нравственной позиции, в своих благородных поступках. И поэтому миллионы представителей моего поколения, верных своим учителям, тоже смогли достойно мыслить, чувствовать и действовать в сложном человеческом общежитии.
Профессор Николай Иосафович Титков являлся целой эпохой в моей жизни. Первый раз мы разговаривали с ним летом 1962 г., а через полгода я стал его аспирантом. Его кругозор в нефтяной отрасли был по-настоящему широк, мирового масштаба. По этому поводу, полагаю, достаточно вспомнить, что еще до войны он был командирован в США для изучения опыта американских нефтяников. В его деятельности сочетались три области: становление нефтяной промышленности Второго Баку, преподавание, наука.
Затрону кратко только два эпизода своей жизни, окрашенных благородными и бесценными для меня поступками Николая Иосафовича.
Москва, 1966 год. Я завершил работу над кандидатской диссертацией по нефтяным делам под руководством моего главного учителя жизни в науке профессора Н.И. Титкова. Так называемая предварительная защита диссертации прошла, похвалюсь, здорово – и настал момент, когда я явился к директору нашего института, известному ученому-геологу, и дал ему на подпись проект письма в газету “Вечерняя Москва” с сообщением о предстоящей официальной защите (тогда была необходима публикация таких сообщений). И тут произошло то, чего я не понимаю до сих пор. Некоторые друзья внушали мне, что это было проявлением элементарного антисемитизма. Может быть… А возможно, результатом подлого навета какого-то тайного завистника. Разве мало было и такого в науке? Во всяком случае, директор вернул мне поданную ему бумагу и жестко сказал: “Вашей защиты в институте не будет”. Я даже не успел испугаться, лишь наивно-недоуменно воскликнул: “Почему? Ведь я так старался!” Ответ прозвучал еще жестче: “ Уж не хотите ли вы, чтобы я перед вами объяснялся?”
Куда мне было идти? Естественно, к моему профессору… Он лишь грустно вздохнул и направился к приемной директора. Я продолжал недоумевать в коридоре. Не помню, сколько длилось мое ожидание, но немало… Профессор вышел в коридор с красным лицом и возбужденным взглядом. Дал мне подписанное директором письмо и заставил себя спокойным голосом сказать: “Можете ехать в редакцию”.
…На моей защите, понятно, было много народу: пришли и те, кто просто ждал интригующего, пикантного “спектакля”. Ведь все, естественно, узнали об отношении директора к моей защите. Директор вел ученый совет. Одним из моих оппонентов был сотрудник его научной лаборатории. На трибуне, в начале выступления, с этим оппонентом случился нервный приступ: он побледнел, с его лица капал пот, лист бумаги, в который он глядел, передавал дрожь его рук. Ему принесли воды. Он смог взять себя в руки и поистине мужественно зачитал свой положительный отзыв. Развития “спектакля” не было...
Никогда не забуду результат голосования – 21:1. Я стал не только кандидатом наук, но и тем, кто твердо, на своем опыте, понял, что добро может быть сильнее зла. И что надо верить в людей...
Через много лет, когда профессору Титкову исполнилось 80 лет, он, недавно перенесший инфаркт, решил отметить этот юбилей скромно, по-домашнему. Кроме его родных, за столом находились несколько близких ему по работе людей. Был приглашен и я, его ученик. И это приглашение явилось высоким нравственным поступком профессора, несомненно, рискованным для его здоровья. Дело в том, что среди приглашенных не могло не быть и заместителя директора института, курировавшего мою лабораторию, – руководителя с жестким характером, верного воспитанника сталинской эпохи, непредсказуемо вспыльчивого и, главное, откровенно ненавидящего меня за слишком независимое, по его мнению, поведение. Мой учитель решил четко продемонстрировать, что своего отношения к уважаемым ученикам не изменяет ни при какой конъюнктуре...
Я рад, что в общине прошла конференция, посвященная замечательному ученому и человеку Юне Израиловичу Исхакову. Уверен, что это светлое мероприятие всколыхнуло в душе каждого участника волну доброты и признательности к нему, да и ко всем людям, сумевших неизменно нести в жизнь своими поступками честность, принципиальность и добронравие и тем самым делающим ее просто-напросто лучше.
* * *
Моего лучшего друга звали Володя Стручков. Его имени нет в энциклопедиях. Но, думаю, если бы кто-то организовал музей геологов Красноярского края, то портрет Володи не затерялся бы там среди экспонатов. Он был очень молод, когда ему вручили орден за открытие Мессояхского газового месторождения. И, конечно же, красивый, загорелый, слегка тронутый сединой, был он намного ближе к молодости, чем к старости, в 1991 году, когда, не дойдя до своего 54-летнего рубежа, внезапно умер от инсульта. Умер в отпуске, в разгар жаркого подмосковного лета...
Мы познакомились с Вовкой, когда учились в восьмом классе и оказались за одной партой в сибирском городе Ангарске, куда судьба привела наши семьи.
А в десятом классе он вдруг сообщил мне радостную новость: “Поеду учиться с тобой”. Так и сделал.
Верно говорят: людей характеризуют п о с т у п к и. Воспоминания о добрых поступках Володи греют душу и сегодня.
В первой половине 50-х годов, когда мы были старшеклассниками, наш город Ангарск побаивался хулиганской банды некоего Шишкина. Однажды вечером мы, несколько одноклассников, парней и девчонок, прогуливались по центральной улице, не отличавшейся многолюдностью. Вдруг навстречу – Шишкин с друзьями. Подошли к нам и мгновенно стали хамски приставать к нашей симпатичной Галке Шнягиной (через много лет она стала профессором в Иркутске). Реакция Володи была мгновенной. Кто-то из шишкинцев почувствовал его тяжелый кулак на своей челюсти, а Володю кто-то тут же ударил по спине. Мы еще не знали, что это был не просто удар – в позвоночник попало шило. Он застонал и негромко воскликнул: “Убегаем! Быстро!” В этом, действительно, было единственное спасение: шишкинцы не видели резона в погонях за случайными жертвами. Затем, помню, мы с Володей стояли в каком-то подъезде. Я видел, что ему плохо, он теряет силы. Помог добраться до дому… Лечили его несколько недель, многократно делали переливание крови и еще что-то. К счастью, лечение было успешным... Время бежало быстро, и вот уже мы стали студентами института нефти и газа в Москве.
После первого курса у нас проходила геодезическая практика на холмистых просторах Подмосковья. Нас распределили по нескольким бригадам, каждая из которых делала “съемку местности” с помощью незаменимого полевого прибора-трудяги – теодолита. Естественно, было организовано соревнование бригад и по скорости, и по качеству работы. Показатели эти плохо совместимы, что и стало моей бедой. И случай этот был бы намного печальнее для меня, если бы не Вовка…
Начиналось солнечное июльское утро последнего дня практики. Наша бригада поработала на славу, опередила все другие. Нам оставалось только обвести тушью карандашные линии подготовленной карты местности. Эта карта трудно и долго рождалась бригадой в дни практики. Я проснулся раньше других в радостном предвкушении победы и вышел на террасу нашего деревянного домика. Там на столе лежала эта карта. Мне захотелось приблизить нашу победу и обвести линии карты тушью, пока ребята высыпаются. Правда, святое дело этой обводки мы вчера решили доверить нашему бригадиру, опытному, основательному Грише, который был старше нас почти на 10 лет (война помешала учиться). Ничего, смелость города берет! И я начал трудиться. Но через несколько минут понял, что в торопливости своей допустил непоправимую ошибку: мои линии оказались раза в три толще, чем требовалось. До сих пор не пойму, как я мог сделать такое, но тогда я стоял и в ужасе смотрел на загубленную мной карту…
Наш бригадир и Вовка почему-то вместе вышли на террасу. Увидев плоды моего труда, они ошеломленно помолчали, а затем Володя сказал: “Гриша, отведи ребят на речку, когда проснутся, порезвитесь, а мы все, что надо, сделаем вовремя”…
Подавленный, я сидел в углу террасы, украдкой наблюдая, как Володя копирует карту на другой лист кальки, а затем работает тушью. Он молчал и иногда поднимал на меня спокойные, добрые, даже чуточку веселые глаза. Мне первому он продемонстрировал новую, безупречную карту. Мы стали победителями только по качеству работы, однако и по скорости последними не были. Выпили понемногу какого-то портвейна за окончание практики. Я видел, что всем ребятам радостно, кто-то даже похвалил за “заключительный аккорд” нас с Володей, обоих. Возможно, пошутил…
Работать Володя поехал на север Красноярского края, в геологическую экспедицию. Это было в 1959 году. Поселился в поселке Малая Хета, который редко кому известен. Здесь и женился на сибирячке Галочке. Она родила ему двух сыновей – северян. Жена его, Галина Ильинична, давно уже – родной для моей семьи человек.
А в семидесятые годы с орденом за открытие нового газового месторождения он с семьей переселился в Подмосковье, чтобы потом месяцами вновь жить в снегах Крайнего Севера, теперь уже в долгих командировках.
И, думаю, никто тогда не подозревал, что здоровье Володи уже подорвано трудами и волнениями, что его нередко мучают головные боли, а кровяное давление регулярно прыгает вверх. Все это знала его Галочка и понимала, что ему необходимо менять работу. На душе ее стало легче, когда Володю пригласили на одну из командных ролей в крупную управленческую организацию.
Он получил впечатляющий кабинет в одном из зданий центра Москвы и отдел, отвечающий за техническое обеспечение добычи целебных минеральных вод и их транспортировки по трубопроводам к местам потребления. Володя увлеченно работал несколько лет, только иногда его забирали в больницу, чтобы поправить состояние здоровья. Я любил при случае заглянуть в его кабинет, из огромного окна полюбоваться Москвой и несколько минут поболтать с моим старинным другом.
Но последний раз я примчался туда в огромном волнении. Галочка позвонила мне и в ужасе сказала, что Володя увольняется и уезжает работать буровым мастером геологической экспедиции куда-то в глубинку Красноярского края, на реку Подкаменная Тунгуска, впадающую в Енисей. Ему уже шел шестой десяток. А он вновь, как в молодости, собирается окунуться в стихию бесконечной изнурительной борьбы с капризами земных недр, стихию бессонных ночей, дискомфортного быта, противостояния морозам и комарам, непрерывных, вязких хозяйственных хлопот. Все это уже подарило ему проблему здоровья. Куда же дальше?..
Он слушал мои доводы с доброй и чуть грустной улыбкой. И вскоре мягко попросил меня не тратить время на уговоры – своего решения он не изменит. Раза два начинал звонить прямой телефон, соединяющий его с шефом, но трубку Володя не брал.
“Видишь ли, - начал он свой недолгий монолог, - все, что нужно, я ему уже сказал. Дальнейшее общение с ним не имеет смысла. Ты знаешь не хуже меня, что в стране разрастается эпидемия коррупции и ее любимого отпрыска – криминальной коммерции. Мой шеф стал выкручивать мне руки: гляди, дескать, сквозь пальцы на некоторые хитрые нарушения экологических требований при оборудовании одного из курортов. Эти нарушения – не по халатности (то было бы полбеды). Эти нарушения – коммерция. Что похуже – для страны, а что получше – для своего кармана. А я отказался быть участником преступления перед людьми. Шеф уже заявил мне, что мои “капризы” – это мой быстрый путь на улицу. Бодаться неохота: не он, так другой сворует – по всей стране расцветают игры без правил. Вот – и весь вопрос…” И добавил: “Так жить не буду. Немного поработаю в экспедиции, освежу душу, а затем приду в ваш институт. Готовь место в лаборатории года через три”.
Мы тогда подходили к порогу девяностых... Через полтора года он умер. от инсульта. Я прилетел из очередной сибирской командировки, а тут – звонок Галочки: “Юра, у нас – беда …” Володя был в отпуске, отдыхал дома. В ту ночь у него очень болела голова. Решил принять душ. Ему бы постоять под горячей струей, а он опрометчиво сделал ее холодной. Сразу стало плохо.
“Убил себя Вовка, – горько воскликнула моя жена, узнав про этот душ. – Видимо, слишком сжались сосуды…”
* * *
Дипломный проект я защищал перед комиссией под председательством профессора Эйюба Измайловича Тагиева. Уже на последнем курсе института у меня появилось ощущение, что Тагиева любят все. Почему? Тогда я объяснял это очень просто: он симпатичный человек. Позже я понял, что такое быть симпатичным по-тагиевски. Это значит – безмерно любить людей, быть к ним предельно чутким, расточительно сжигать себя для их радости, бодрости, хорошего настроения.
И так – год за годом, да еще одновременно с огромной творческой работой по бурению. Он был трижды лауреат Государственной премии.
Драматург Александр Штейн, автор “Гостиницы Астории”, писал в своей “Повести о том, как возникают сюжеты”, что во время войны встречался в Перми с “образованнейшим и интеллигентнейшим азербайджанским инженером Э.И. Тагиевым”. Тогда Эйюбу Измайловичу было чуть больше тридцати, а занят он был развитием нефтедобычи во Втором Баку, на просторах между Волгой и Уральскими горами, что было необходимо для Победы.
Эйюба Измайловича не стало на 55-м году жизни – внезапно отказало его неуемное сердце. Делать людей радостными и счастливыми – это, может быть, самое трудное призвание. Но он, ощутив это призвание в себе, никогда ему не изменял… Однажды сказал мне: “Запомни, Юра, что настоящий мужчина идет на вечеринку не расслабляться, а работать. Чтобы всем там было хорошо”. А как ему удавалось поработать на вечеринках – это особый рассказ...
Но один эпизод такой работы я хочу показать здесь, поскольку это был буквально целебный поступок настоящего мужчины.
В тот апрельский день 1966 года я защитил кандидатскую диссертацию и организовал дружеский банкет в одном из небольших залов московского ресторана "Арагви". Естественно, пригласил и дорогого Эйюба Измайловича.
Он, как обычно, был очень занят и смог прийти только ближе к концу банкета. Но вообще не прийти – это был бы в принципе не его вариант, он не мог позволить себе причинить огорчение человеку. Когда он появился в зале, более половины гостей уже не было за столом, в частности, ушли все профессора – он как бы их заменил, а оставшиеся сгруппировались на одном из концов стола. При этом он сразу заметил, что гости, как и мы с женой, находятся в несколько минорном состоянии, если не сказать просто – приуныли.
А дело было в том, что один из гостей, мой коллега по лаборатории, пригласив мою жену Таню на танец вдруг начал сопровождать танцевальное действо излитием на меня потока грязи. Я и ранее замечал, что стоит ему несколько опьянеть – и он начинает извергать всяческие словесные гадости. Так уж устроен мир: некоторые в опьянении становятся благодушнее, а другие агрессивнее. В данном случае он "кипел" по поводу того, что я использовал для одного исследования его цементные образцы, то есть якобы о б в о р о в а л его. Да, использовал, однако те образцы, которые он уже выбросил в мусорный бак, завершив свою работу с ними, но которые были полезны мне для получения некоторой дополнительной информации. Причем использовал те образцы с его согласия, а завершив свое небольшое исследование, опубликовал совместную с этим коллегой статью в научном журнале.
Моя Таня, услышав гнусные излияния этого гостя, прервала танец и сказала ему, что её муж может с легкостью дарить, но воровать – никогда. Они вернулись за стол, нервные и недобрые, и это настроение, конечно, передалось оставшимся гостям. Честно говоря, я растерялся и не знал, как наладить прежнее, праздничное настроение. Казалось, праздник был непоправимо отравлен.
Но тут, на счастье, появился Эйюб Измайлович. Немедленно и мудро оценив ситуацию, он заказал бутылку коньяка и поднял очень теплый тост за меня, нового кандидата наук. Затем безостановочно веселил нас некоторое время забавными историями из своей интереснейшей жизни. Второй тост он поднял за Таню, которая вытерпела все сложности моего аспирантского времени и была мне верной опорой. У Тани явно просветлели глаза. А еще он весело добавил, что, если происходит настоящее дружеское застолье, собравшиеся должны покидать его только тогда, когда официанты, сворачивая скатерть с длинного стола, начнут их теснить.
Такое и случилось. Когда все поднялись, чтобы расходиться, за столом уже царило по-настоящему праздничное настроение. Но Эйюб Измайлович решил добавить к нему ещё один штрих – специально для Тани. Он взял её на вытянутые вперед руки, пронёс по длинному коридору в раздевалку, бережно опустил на пол с сказал с улыбкой: "Знаешь, Танечка, почему я не старею? Потому что пью коньяк, курю "Казбек" и ношу на руках женщин!"
Мы с Таней были счастливы. Я поймал на улице Горького такси, и мы подвезли Эйюба Измайловича к его дому. Его участие в том банкете всегда будет согревать моё сердце.
Через год Эйюб Измайлович Тагиев, этот неугомонный в своей доброте человек, неожиданно скончался от инфаркта…
* * *
Летом 1971 года на самом большом в Советском Союзе Самотлорском нефтяном месторождении проводились первые промышленные испытания разобщающего пласты заколонного пакера, недавно разработанного руководимым мною коллективом. Это был уже так называемый проходной пакер, не требующий разбуривания его внутренних элементов в обсадной колонне. При прохождении через такой пакер цементировочной пробки устранялись все его элементы, выступающие в проходной канал. Пакер мог устанавливаться в любом заданном месте, где без него не обеспечивалось надежное разобщение пластов.
Итак, был жаркий июль 1971 года. На Самотлорском месторождении впервые в стране шло цементирование скважины, в которую спущен заколонный проходной пакер. Чтобы пакер этого типа сработал в нужный момент, создав герметичную перемычку за обсадной колонной труб, то есть сработал не ранее, чем завершится процесс цементирования, требовалось установить в нем правильный контрольный срезной винт – винт верно рассчитанной прочности. В принципе, можно было установить винт с довольно большим запасом прочности – тогда понадобилось бы выше поднять давление в колонне для приведения пакера в действие: расширения его уплотнительного элемента. Но пакер предстояло спускать в эту скважину вместе с обсадными трубами, поставляемыми из Сумгаита, которые имели невысокое качество (в то время высококачественных труб буровое предприятие чаще всего не получало). И в стремлении надежно привести в действие пакер было вполне вероятным нарушить герметичность обсадной колонны – а это беда. Позже, конечно, осмелели, потому что наладили более ответственную проверку обсадных труб перед спуском в скважину, пока же решили максимально подстраховаться – не увлекаться запасом прочности винта.
Но скважина, как и Восток, – дело тонкое. Гидродинамические явления при цементировании оказались сложнее, чем мы ожидали. И вот какой-то непредвиденный импульс давления вдруг вызвал преждевременное срабатывание пакера, когда из колонны еще не была выдавлена вся тампонажная смесь. Циркуляция жидкостей в скважине стала невозможна. У всех возник шок – никто еще не имел опыта подобной работы.
Цементированием руководил начальник производственно-технического отдела конторы бурения мой ровесник Заки Шакирович Ахмадишин. Он напряженно заглянул мне в глаза и тихо спросил:
- Что будем делать?
Я молчал около минуты, и все ждали, что скажу. Позже Заки Шакирович удивленно вспоминал, с каким твердым спокойствием я вел себя в возникшей ситуации. Если бы он знал, какое смятение было в моей душе! Но показать свое состояние, свою растерянность – это однозначный провал и нынешнего эксперимента, и последующих ближайших испытаний. Это остановка всей работы по заколонным пакерам в Западной Сибири на неопределенный период. А значит, накопление многих некачественных скважин.
И я решил так: надо рисковать! Мы старались пощадить обсадную колонну – пусть она теперь пощадит нас. Пусть выдержит рискованное давление и таким образом даст нам возможность гидравлически разорвать водоносный пласт под пакером, а затем закачать в него оставшуюся в колонне тампонажную смесь. Это единственная возможность добиться успешного завершения эксперимента. И я сказал:
- Давайте сделаем несколько циклов повышения давления в цементировочной головке до 200 – 220 атмосфер – постараемся, чтобы под пакером произошел гидроразрыв пласта.
Заки Шакирович с сомнением покачал головой – рискованно и планом работ не предусмотрено… Но он уже успел заразиться моим энтузиазмом и очень хотел успеха этого испытания. Быть может внешнее спокойствие и надежда представителя науки почти загипнотизировали его. Он, конечно, понимал, что если порвет колонну, сурового наказания не избежать. Ну, а если будет успех – это станет началом технологического прорыва в креплении самотлорских скважин! И свершился его смелый, безоглядный поступок, рожденный творческой увлеченностью.
- Ладно, была – не была! – ответил он мне. И обратился к тампонажникам с распоряжениями...
Колонна не подвела! Водоносный пласт под пакером удалось разорвать, и оставшаяся в колонне порция тампонажной смеси была закачана в этот пласт, оттеснив в нем воду от скважины. По существу, были достоверно доказаны не только высокая герметизирующая способность пакера, но и принципиальная возможность нового эффективного технологического приема – гидроразрыва и надежной изоляции подпакерного водоносного пласта от ствола скважины.
Скважина оказалась при эксплуатации исключительно надежной. Когда Заки Шакирович защищал кандидатскую диссертацию, он демонстрировал работу этой скважины в сравнении с соседними. Она годами давала безводную нефть, в то время как "соседки" давно обводнились.
А пакерная эпопея в Западной Сибири продолжилась, неуклонно охватывая очередные месторождения. Я в течение года не менее четырех – пяти месяцев бывал в этих местах, ставших мне привычными и родными...
* * *
Она была нашей учительницей по математике и одновременно классным руководителем только один год – в десятом классе. И то, что она решилась на такое, было мужественным поступком (об этом – чуть ниже), а для нас – началом ее большого урока жизненного поведения. Правда, для каждого из ее тогдашних десятиклассников, тот урок имел разную продолжительность. Для одних он закончился с окончанием школы, для других продолжался годами. Для меня растянулся на тридцать лет. Она была моим верным старшим другом, и переписка с ней стала важной, ничем не заменимой, волнующей частью моей судьбы. По возрасту она отставала от моих родителей, ну, лет на шесть – восемь, не больше. Последнее письмо от нее, уже очень больной, я получил за три месяца до ее кончины.
Завершая девятый класс, мы понимали, что если нам продолжит преподавать наша бездарная математичка, шансы на поступление в технические институты (куда почти все мы и стремились) станут ничтожными. Она не знала математики даже на уровне школьной программы. Путалась у доски, пытаясь объяснить учебный материал, и тогда лучшие ученики класса выручали ее своими подсказками. Перейдя в десятый класс, мы устроили коллективный бунт против той горе-учительницы, требуя у директора школы ее замены. Я был одним из организаторов этого бунта.
Пикантность ситуации заключалась в том, что учительница была... женой директора школы. После нашего мятежа родители некоторых моих одноклассников на всякий случай срочно перевели их в другую школу.
Не знаю, чем закончилась бы созданная нами ситуация, не появись вдруг приехавшая из Иркутска Надежда Ивановна. Она заявила, что готова взять на себя руководство нашим классом и преподавание в нем математики. Да, это было не просто благородным, но и поистине мужественным поступком. Он, естественно, позже откликался ей неприятностями. Но уж такова была Надежда Ивановна: если требовался благородный по большому счету поступок, она шла на него безоглядно. Вот таким стало начало ее многогранного и важного для нас, а для некоторых и многолетнего, урока жизни.
А когда началась учеба в десятом классе, Надежда Ивановна поставила перед нами поистине суровую задачу: за один год, наряду с освоением текущей программы, вновь проработать – ускоренно, но во всей глубине – материал восьмого и девятого классов. Соответствующими были и домашние задания.
...Когда я поступал в Московский нефтяной институт, мне на экзамене по математике учинили специальную проверку: не подставное ли я лицо. Уж очень хорошо знал я предмет...
Но не только наше знание математики ее заботило. Еще и наше умение гармонично общаться, постоять за себя, сочетать великодушие с принципиальностью, найти правильный ход в непредвиденных обстоятельствах... Она была с нами на школьных вечерах, на городских конкурсах самодеятельности, на праздновании наших дней рождения, в туристических поездках. И было с ней интересно, светло, надежно...
Однажды она предложила нам на уроке контрольную работу, состоящую из нескольких алгебраических задач. Одна из них, вторая, не решалась, но мы, конечно, об этом не знали. Так контрольная по алгебре превратилась скорее в тест по психологии поведения в сложной ситуации. Немало оказалось среди нас тех, кто за весь урок так и не продвинулся дальше второй задачи, безуспешно пытаясь одолеть ее. Но были и такие, которые, осознав, что не могут с ней справиться, двинулись дальше и успели решить все остальные. Вот таких-то и похвалила перед всем классом Надежда Ивановна как людей, умеющих избрать оптимальную тактику решения многоплановой задачи при встрече с отдельной непреодолимой трудностью.
Надежда Ивановна очень внимательно относилась к моим литературным пробам, особенно к попыткам писать басни. Не раз и не два ссылалась на моих немногочисленных басенных персонажей по какому-то поводу. А на семнадцатилетие подарила мне статуэтку по мотивам сказки “Лиса и журавль”. И сказала: “Любителю басен – подарок ясен!” Это было ее напутствие в литературное творчество. Я позволил себе такое творчество в качестве основного дела только на седьмом десятке лет. А та статуэтка – всегда со мной...
Но вот чего мы никогда не слышали от Надежды Ивановны – рассказов о ее прошлой жизни. Всегда оптимистичная, сильная духом, чуткая, влюбленная в жизнь и посвятившая себя людям женщина почему-то жила одна. Так прожила она до самой кончины, случившейся во второй половине ее седьмого десятка лет. Позже до меня дошли сведения, что, якобы, ее муж погиб в результате сталинских репрессий.
По окончании школы я получил от нее в Москве не менее 30-ти писем. Они и были для меня продолжением ее долгого-долгого урока жизни.
* * *
В ту ночь я лежал на гостиничной кровати и ощущал тихое отчаяние.
Не будем вдаваться в подробности постигшей меня беды. Достаточно сообщить, что заколонные пакеры, которые должны радикально повышать качество скважин и уже начали внедряться после успешных промышленных испытаний, вдруг вместо ожидаемых благ привели к авариям при заканчивании четырех скважин подряд.
Меня срочно вызвали из Москвы в Западную Сибирь как руководителя работ. Я на месте все проверил, все просчитал и понял: буровики, несомненно, все делали правильно. На заводе-изготовителе была проведена специальная учеба инженеров и сборщиков, оставлена детальная методика сборки и испытаний изделий. Почему же произошли аварии? Я не мог этого понять.
Завтра меня будут слушать на техническом совете и, увидев мою беспомощность, прекратят внедрение. Годы работы коллектива – коту под хвост. Как все надеялись на успех! Сколько сил отдали, чтобы он состоялся! А я, никчемный, бестолковый, посмел быть во главе работы. И вот – конец…
Во втором часу ночи раздался стук в дверь. Это был Володя Богданов, симпатичный молодой инженер бурового предприятия, который поверил в заколонный пакер и со всей душой помогал мне его внедрять. Володя, естественно, знал о случившейся беде, но почему-то стоял с сияющим видом.
Через минуту он вывалил из карманов на стол десятки срезных винтов от полученных предприятием изделий. (Здесь необходимо подчеркнуть, что именно подбором срезных винтов каждое изделие настраивалось на конкретные условия в скважине, и этим обеспечивалась его безаварийная работа.) Последним на стол лег штангенциркуль.
- Мне подумалось так: если все было правильно, надо проверить эти винты, - сказал Володя. - Поехал на базу и там вытащил их из всех изделий.
Я сразу возразил:
- Точнейшему изготовлению этих винтов мы с заводом уделили особое внимание – ошибок быть не может.
Володя улыбнулся:
- А чем ты гарантируешь правильность чеканки на головке каждого винта?
На ней чеканился диаметр винта в месте среза – для быстроты и безошибочности отбора на буровой нужных винтов, которые затем устанавливались в наше изделие.
- Отчеканено неверно, проверь сам, - Володя протянул мне штангенциркуль.
И тут я, потрясенный, понял, что дело нашего коллектива спасено добрым волшебником Володей. Было предусмотрено все, кроме одного: девочка-чеканщица могла когда-то оказаться в плохом, а, быть может, наоборот, в слишком хорошем настроении, и тогда наши винты просто мешали ей думать о другом, о чем-то высоком. Их так много, почти неразличимых на глаз, таких маленьких и надоевших. Неужели может случиться что-то плохое, если вместо одной цифры на винте будет отчеканена другая? Придумали чепуху какую-то, чтобы людей мучить…
После всех наших забот и стараний мысль о ложной чеканке на срезных винтах просто не приходила мне в голову. А Володе пришла… Все было дальше нормально, только на заводе сняли с работы начальника отдела технического контроля...
Ныне Владимир Леонидович Богданов – генеральный директор акционерного общества “Сургутнефтегаз”. Он уже проходит седьмой десяток лет. Добрая известность в России и за ее рубежами, а еще всякие ордена и звания – все это есть. Его огромное хозяйство всегда стабильно и эффективно, не пошатнулось и в самые смутные времена 90-х годов ушедшего века.
* * *
Это было вечером 20 января 2014 года в Центре бухарских евреев Америки. Зал тожеств на третьем этаже заполнен людьми. У всех приподнятое, праздничное настроение. Возле небольшой сцены организаторы мероприятия завершают какие-то приготовления под руководством неугомонного созидателя общественной активности соплеменников Рафаэля Некталова. И наконец начинается торжество в честь 25-летия Бориса Сачакова, по существу творческий вечер этого музыкально одаренного молодого человека.
Вечер проходит вдохновенно, интересно, многообразно, выступления сопровождаются дружными аплодисментами, зал остается заполненным до конца концертной программы, а затем собравшиеся приглашаются к фуршетному столу. В общем, по-моему, мероприятие оставило у всех светлое впечатление.
Да, я уходил с этого юбилейного вечера – думаю, как и все другие – в светлом настроении. Но тут мне хочется доверительно поделиться с Вами, дорогой читатель, и другими добрыми мыслями и эмоциями, наполнявшими меня в те часы, да и сейчас тоже.
Я уверен, что ни у кого из гостей юбиляра светлое настроение не было совершенно безмятежным – оно сопровождалось и непростыми размышлениями, и даже легкой печалью. Вы, несомненно, помните волшебные пушкинские слова: "печаль моя светла; печаль моя полна тобою". И я вспомнил их, находясь тогда в зале. Вспомнил, потому что чувствовал что-то подобное. На сцене сидел счастливый, широко улыбающийся присутствующим, одухотворенно дарящий нам свое вокальное искусство молодой юбиляр. Он сидел... в инвалидном кресле. К нему подходили поздравляющие, к нему подсаживались на стуле те, с кем он пел дуэтом. А его место было неизменным...
Есть такое слово: ПРЕОДОЛЕНИЕ. В книге прекрасного казахского поэта Олжаса Сулейменова, имеющей именно это название, есть такие слова:
|
Я люблю тебя, жизнь,
За весну И за страх, И за ярость. Я люблю тебя, жизнь, И за крупное, И за малость, За свободу движений, За скованность И за риск. Я люблю тебя, жизнь... |
Мы нередко говорим о предначертаниях судьбы, в частности печальных. Борис Сачаков, которому судьба безжалостно подарила тяжелый недуг, с редким мужеством годами преодолевал его – и на своем юбилее предстал перед нами победителем, талантливым и счастливым человеком. И пусть немного печально, что коварство судьбы не удалось одолеть полностью, но печаль наша действительно светла: видя перед собой этого солнечного человека, мы были очарованы им и счастливы вместе с ним.
И, естественно, мы сознавали, что в своей борьбе он был не одинок. Нас покоряет подвиг его прекрасных родителей Ирины и Романа Сачаковых, его покойной бабушки, педагога Раисы Михайловой, – беззаветных борцов за его выздоровление. Мы испытываем чувство глубокой признательности к тем благородным людям, которые приобщили его к песенному творчеству – талантливым деятелям музыкального искусства Элине Васильчиковой, Бену Исакову, Владимиру Степанянцу. Мы благодарны врачам и всем добрым людям, которые не обошли судьбы Бори Сачакова.
...Тот теплый, поистине весенний вечер, не вполне логично вписавшийся в морозный январь, вряд ли я когда-то забуду. Не забуду многочисленные концертные номера в исполнении Бориса Сачакова и его гостей. Не забуду теплые, приветствия многих людей, которые чередовались с вокальными и инструментальными выступлениями участников концерта.
В заключение, мне хотелось бы присоединиться ко всем поздравлениям, прозвучавшим в адрес Бориса Сачакова и подарить ему свое четверостишие, ставшее для меня талисманом на многие десятилетия, моим надежным ориентиром в жизни:
И, естественно, мы сознавали, что в своей борьбе он был не одинок. Нас покоряет подвиг его прекрасных родителей Ирины и Романа Сачаковых, его покойной бабушки, педагога Раисы Михайловой, – беззаветных борцов за его выздоровление. Мы испытываем чувство глубокой признательности к тем благородным людям, которые приобщили его к песенному творчеству – талантливым деятелям музыкального искусства Элине Васильчиковой, Бену Исакову, Владимиру Степанянцу. Мы благодарны врачам и всем добрым людям, которые не обошли судьбы Бори Сачакова.
...Тот теплый, поистине весенний вечер, не вполне логично вписавшийся в морозный январь, вряд ли я когда-то забуду. Не забуду многочисленные концертные номера в исполнении Бориса Сачакова и его гостей. Не забуду теплые, приветствия многих людей, которые чередовались с вокальными и инструментальными выступлениями участников концерта.
В заключение, мне хотелось бы присоединиться ко всем поздравлениям, прозвучавшим в адрес Бориса Сачакова и подарить ему свое четверостишие, ставшее для меня талисманом на многие десятилетия, моим надежным ориентиром в жизни:
|
Меня спасало творчество всегда:
И в нездоровье, и в ненастье буден. Оно мой воздух. Мне нельзя туда, Где сладостного творчества не будет. |
Вы, Борис, творческая личность, и позвольте мне, старику, заверить Вас: творчество не только приносит человеку счастье, но и никогда не изменяет ему! Не изменяйте и Вы творчеству – и непременно будете счастливы!
* * *
В первой половине 60-х годов прошлого века мы с ним были аспирантами известного академического Института геологии и разработки горючих ископаемых. Почти ровесники, мы увлеченно стремились к повышению информативности импульсного акустического метода в скважинных исследованиях: он – применительно к изучению геологических характеристик недр; я – применительно к контролю качества цементирования скважин. Так что наши творческие интересы оказались близки, а в методическом плане даже переплетались. Мы стали единомышленниками в научных поисках, а вскоре и друзьями. Успешно защитив кандидатские диссертации, продолжили творческое сотрудничество, у нас появилось совместное изобретение, совместные статьи. Но несколько позже жизнь развела нас по разным научным институтам, мне были поручены научно-технические разработки в новой сфере, весьма важной для качественного строительства скважин. И наши творческие контакты уже не могли продолжаться…
Тем моим другом и коллегой стал Олег Леонидович Кузнецов – талантливый и неугомонный в творчестве геофизик. Его научная карьера развивалась интенсивно. Через несколько лет он защитил докторскую диссертацию, был назначен директором одного из крупных геофизических институтов, затем стал лауреатом Государственной премии, а в начале 90-х годов был избран президентом Российской академии естественных наук (РАЕН). Меня искренне радовали успехи Олега.
Моя карьера была скромнее, однако это меня нисколько не удручало. Я увлеченно руководил научной лабораторией, разрабатывающей новое и очень актуальное научно-техническое направление в строительстве нефтяных скважин. За создание и внедрение многих эффективных изобретений мне было присвоено звание "Заслуженный изобретатель Российской Федерации". Наши разработки активно использовались для повышения производительности скважин на многих месторождениях крупнейшего нефтедобывающего региона страны – Западной Сибири. Они неоднократно отмечались медалями ВДНХ. Мы регулярно сотрудничали со специалистами газодобывающей отрасли ГДР.
И вот, по настоятельной рекомендации руководства нашего института, я в 1993 году подготовил к защите докторскую диссертацию. В ней, в частности, были отражены и ранние исследования, сделанные в содружестве с Олегом Леонидовичем Кузнецовым.
Он оценивал большой комплекс последующих разработок, выполненных под моим руководством, весьма высоко, полагал даже, что он достоин представления на Государственную премию.
Ну, а теперь непосредственно о том, как Президент РАЕН без малейших колебаний совершил очень важный для меня дружеский поступок. Причём не просто дружеский, но и весьма принципиальный, а также абсолютно честный, поскольку знал и уважал меня как учёного.
Зная его чрезмерную занятость, я пришёл к нему в приёмную с заранее подготовленным мною проектом его короткого, чеканного отзыва на мою докторскую работу. Пришел сам, не используя никакого протекционизма. При этом не исключал, что он со своих нынешних высот направит мою работу на заключение в какую-нибудь лабораторию и лишь в случае, если там она получит положительную оценку, подпишет отзыв вместе с руководителем той лаборатории.
В приёмной Олега Леонидовича было несколько посетителей, ожидавших приёма. Референт, узнав о причине моего прихода, сказала:
- Он очень занят, к тому же готовится к командировке в Южную Америку. Сегодня вряд ли успеет принять даже тех, кто пришли раньше вас. Оставьте свои материалы и свой номер телефона. Если Олег Леонидович подпишет отзыв после приезда из командировки, мы вам сообщим.
Я с грустью отдал ей бумаги, понимая, что отзыва к скорому моменту защиты диссертации, конечно, не будет. Чуть позже у меня возникло желание просто унести эти бумаги отсюда, поскольку моя надежда оказалась явно несбыточной, – не надо морочить людям голову. Это желание на минуту задержало меня в приёмной. И та минута оказалась счастливой.
Открылась дверь кабинета и из него вышел в приёмную Олег Леонидович. Видимо, он решил посмотреть, кто ждёт приема. Увидел меня. И тут я был ошеломлен. Он подошел, крепко меня обнял и, широко улыбаясь, сказал:
- Как давно я тебя не видел! Седеешь, дружище… Ну, пошли ко мне, расскажешь, что тебя привело сюда.
Я взял свои бумаги и вошел в кабинет. Узнав, что я подготовил докторскую диссертацию, Олег Леонидович душевно и радостно произнёс:
- Молодец ты, дорогой Юра! Я ведь постоянно слежу за твоими интересными делами по публикациям, которых у тебя пруд пруди. Честное слово, недоумевал, почему, сделав такие важные работы, ты медлишь с защитой.
- Понимаешь, Олег, большой интерес к нашим разработкам у нефтяников. А дело-то мы предлагаем довольно ювелирное. Здесь технологические принципы должны тонко сочетаться с горно-геологическими условиями. Только так можно получить радикальные эффекты. Вот и приходится чуть ли не по полгода бывать на нефтяных промыслах, изучать конкретные ситуации и "подковывать" людей методически. Трудно совмещать такую жизнь с подготовкой диссертации…
- Уверен, защита пройдет на ура. Давай проект отзыва.
Буквально через пару минут Олег Леонидович размашисто подписал все три экземпляра отзыва, позвал референта и поручил быстро зарегистрировать отзыв, поставить печати, как положено, и два экземпляра принести в кабинет. Пока выполнялось его задание, мой старый друг с интересом послушал мой рассказ о наших творческих планах.
Когда я получил два оформленных экземпляра отзыва, Олег Леонидович вновь обнял меня и с лёгкой грустью промолвил:
- Помнишь, как вдохновенно мы с тобой поработали в молодости?.. Успеха тебе!
…Через несколько дней я успешно защитил докторскую диссертацию. Когда учёный секретарь зачитывал перечень положительных отзывов без замечаний он, естественно, начал с отзыва президента Российской академии естественных наук. При этом я заметил некоторое оживление в зале, на которое председательствующий ответил доброй и многозначительной улыбкой: дескать, знай наших!..
* * *
С Николаем Леонтьевичем Щавелевым я познакомился как с заместителем начальника – главным технологом Управления по бурению производственного объединения "Сургутнефтегаз". Он встречал представителей науки в северном городе Сургуте с нескрываемой настороженностью, особенно, когда они намеревались осчастливить буровиков-производственников своими новейшими технологическими регламентами для проведения работ в нефтяных скважинах... на старой технической базе. “Всегда найдется хоть один эфиоп, который напишет инструкцию для эскимосов, как им переносить мороз”, – так он однажды высказался, беседуя с группой представителей буровой науки в начале 70-х годов. В этой группе был и я. Нам, его гостям, естественно, стало несколько неуютно. "Трудный человек", – подумал я и, как узнал позже, не я один…
Но вскоре под влиянием этой безжалостной фразы я решил для себя никогда не появляться в нефтяных районах без новых технических средств. Новая технологическая концепция, новая техническая разработка, новая технологическая инструкция – буду работать только в такой последовательности! От этого принципа я не отклонялся 30 последующих лет, до завершения своих поисков в российской науке. И, думаю, никто среди производственников не проявил ко мне в целом больше внимания и чуткости, чем именно тот “трудный человек” Николай Леонтьевич Щавелев.
Николай Леонтьевич в молодости сам поработал в науке и уже тогда узнал, что среди ее плодов есть не только принципиальные достижения, но и мелочи жизни, и настырное шарлатанство. А затем в течение десятков лет он управлял прогрессом в технологии бурения скважин на крупнейших предприятиях севера Тюменской области. И в этой деятельности был точен и смел, требователен и великодушен на уровне и стратегического, и тактического мастерства. Он – живая легенда в среде тюменских нефтяников и буровой науки России, его имя известно многим зарубежным фирмам. Н.Л.Щавелев долго занимал свой высокий пост в компании “Сургутнефтегаз” и вышел на пенсию аж в 73 года – это редкий подарок судьбы для людей тюменского Севера…
Хочется вспомнить случай 40-летней давности. Испытывалось наше принципиально новое устройство, которое должно было резко уменьшить поступление ненужной добавки – пластовых вод – в продукцию нефтяных скважин. Сразу отмечу, что это устройство затем многие годы успешно применялось на разных нефтяных месторождениях. Но пока еще проходили его испытания, по результатам которых приемочной комиссией будет решаться вопрос, ставить эту разработку нашего института на серийное производство или нет. Председателем комиссии был назначен Николай Леонтьевич.
Испытания следовало провести в шести скважинах. Но уже в первой я допустил технологическую ошибку – и скважина попала в фонд бракованных. На ее исправление потребуется много денег и времени. Это было для нас бедой. Мы ещё не накопили никакого положительного опыта для укрепления своих позиций, и наш большой труд уже, практически, с порога, мог быть отвергнут.
И тут совершился суровый, но спасительный для нас тонко распланированный поступок Щавелева.
Он говорил со мной недолго: "Через три дня я собираю техсовет. Ты доложишь ситуацию. Я предложу прекратить испытания, пока институт не докажет, что к ним можно вернуться. Готовь сообщение. Все!"
Не знаю, как шахматные гроссмейстеры готовятся к решающим партиям, но, думаю, что мое напряжение в последующие три дня было не меньшим. Предстоял мой поединок со Щавелевым, а быть может, и со всем техсоветом. Мой выигрыш почти невероятен. Нужно в сложившейся ситуации доказать, что продолжение испытаний возможно уже сейчас. Мне следует при любом настроении техсовета вести себя с ювелирной точностью и убедить большинство в том, что на меня еще можно надеяться во имя пользы производства.
Три дня я провел почти без сна и думал-думал – и в гостинице, и обходя по многу раз дальние уголки Сургута, где мне не могли встретиться и помешать какие-нибудь знакомые. Диалектика ситуации, все мои аргументы, мои ответы на десятки предполагаемых вопросов – все было тщательно продумано. Таблетки от головной боли помогали мне вперемежку с кофе. С грустью возвращался к одной и той же мысли: "Какой же трудный человек Николай Леонтьевич!"
На техсовете Щавелев во вступительном слове почему-то воздержался от того страшного предложения, которое запланировал три дня назад. Мне, пожалуй, стало чуть-чуть спокойнее на душе. Я докладывал чеканно, чувствовал, что все слушают внимательно. Исчерпав аргументы, подытожил: "Не сомневаюсь, что следует продолжить испытания. Уверен, что больше не допущу ошибок. Но если вдруг возникнет еще какая-нибудь неприятность, значит, не место нашему изделию на нефтяных промыслах, и гоните меня отсюда насовсем".
Щавелев предложил согласиться со мной…
Испытания были продолжены с полным успехом. Николай Леонтьевич сказал мне: “Молодец, Юра, – выстоял ”. И подписал акт комиссии. Затем я почти сутки отсыпался в гостинице...
Сегодня мы с Николаем Леонтьевичем – друзья. Сколько переговорено о делах, о жизни! И сейчас звоним иногда друг другу, чтобы через океан поделиться теплом души.
* * *
Мой друг, инженер-буровик Анатолий Казьмин, в молодости работал в бывшей Куйбышевской (ныне Самарской) области. В середине 60-х годов прошлого века его предприятие вместе с представителями одной из французских компаний испытывало новый метод бурения скважин, суливший большой экономический эффект. Как я пообещал, не стану рассказывать об этом методе. В моём повествовании важно другое: в ходе этих испытаний наступила дата 14 июля, когда французы отмечают День взятия Бастилии. Для граждан Франции это священная дата – начало Великой французской революции, обеспечившей свободное развитие капитализма в стране.
Осознав ситуацию, советские коллеги инженеров-французов решили сделать гостям приятный сюрприз – праздничный пикник на природе. Из областного центра было доставлено всё необходимое: водка, мясо для шашлыков, овощи, хлеб, прохладительные напитки и многое другое. А местной "изюминкой" пикника решили сделать варёных раков, для чего просто-напросто послали на речку Кинель молодого парня – помощника бурильщика. Он прекрасно справился со своей несложной задачей: наловил раков, сварил их со специями в ведре – и доставил на пикник эмалированный таз, доверху наполненный красным ароматным кушаньем.
Французы были ошеломлены русским гостеприимством. Они сердечно благодарили коллег за прекрасное угощение, но, обладая, как им думалось, правильным чувством меры, поначалу твердо отказались от употребления раков. Дескать, они не могут принять столь редкостную и дорогую еду. Им, конечно, не стали объяснять, что именно эта еда явилась для хозяев самой недефицитной и по существу ничего им не стоила. Вопрос был разрешен по-российски: после трех тостов французы стали заметно менее принципиальны – и раки активно пошли в ход...
Пикник получился отличным – на локальном уровне советско-французская дружба укрепилась существенно. И мой друг решил в память об этом прекрасном событии своей жизни и в знак глубокого уважения к французскому народу праздновать День взятия Бастилии ежегодно. Как именно он это решение осуществлял, мне узнать не удалось, поскольку я жил далеко от него – в Москве. Но, проявляя солидарность с другом, я стал ежегодно посылать ему в этот праздничный день поздравительные телеграммы.
Телеграмма моя выглядела приблизительно так: "ДОРОГОЙ АНАТОЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ СЕРДЕЧНО ПОЗДРАВЛЯЮ ДНЕМ ВЗЯТИЯ БАСТИЛИИ ЖЕЛАЮ КРЕПКОГО ЗДОРОВЬЯ НОВЫХ УСПЕХОВ ЮРИЙ".
Конечно, при отправлении таких телеграмм обязательно возникал момент дискомфорта. Телеграфистка неизменно обращала ко мне недоуменно-подозрительный взор и несколько вкрадчиво, понимая, что, вероятнее всего, имеет дело с психически нездоровым субъектом, спрашивала меня в таком духе: "Здесь всё правильно? Вы уверены в том, что написали?" Получив положительный ответ, она – обычно со сдержанной ухмылкой – оформляла телеграмму.
А я уходил с гордым сознанием своей конкретной причастности к советско-французской дружбе…
…Того моего друга, крупного, грузного и доброго человека, уже нет – мое поколение детей войны стало привыкать к таким потерям. Возможно, существуют теоретики, способные объяснить, что же такое дружба, почему она возникает и что делает ее прочной. Я не способен. Но, думая о нашей многолетней дружбе с Анатолием, понимаю, что единение душ человеческих вовсе не требует каждодневных встреч или совместной целеустремленной работы. Не было этого у нас с Толей. Мы жили в разных городах и решали в науке разные задачи. А было вот что… Нам было легко и интересно друг с другом, мы вдохновенно любили науку и очень честно ей служили…
Ученым он был поистине интересным, увлекающимся, переполненным идеями. Его мечтой было защитить нефтяной пласт от загрязнения при подготовке скважины к эксплуатации. Упорно изобретал, стал кандидатом наук, позже заместителем директора научного института в Астрахани. По существу являлся доктором наук, но до защиты второй диссертации руки не дошли. Мы познакомились с ним еще молодыми, в самом начале 70-х годов, оказавшись членами одной из комиссий нашего министерства. Комиссия проверяла качество нефтяных скважин в Западной Сибири. Познакомились мы – и стали друзьями навсегда. Очень разные и неизменно вдохновенные.
Когда Анатолий подошел к своему полувековому рубежу, его знали и уважали многие нефтяники Советского Союза (которого чуть позже не стало). Поздравить Андрея прилетели друзья из Москвы, Белоруссии, Тюменской области… всех не вспомню. Он старался радушно встретить каждого, и это чуть не привело к печальному срыву юбилейных торжеств. Толя встретил меня в аэропорту, в окружении прилетевших ранее гостей. Я сначала увидел его широкую улыбку… а затем, со смятением, несколько остекленевшие глаза. Походка его была заметно нетвердой. Не рассчитал он, бедняга, своих сил, желая радовать друзей безмерным гостеприимством. И они недосмотрели, правда было видно, что они уже тоже успели потерять мудрую бдительность… А ведь через три часа начнется торжественное чествование. А затем еще – ресторан. Я начал ощущать ужас. Надо что-то делать. Все должны видеть светлое, красивое чествование, а не конфуз. Событие должно быть достойно жизненного пути, который пройден Анатолием к этому дню.
Шофер повез всех нас к дому Толи, где гостей ждал вкусный обед. Молодая супруга юбиляра водрузила на стол, полный яств, бутылку водки – видимо, посчитала, что иначе просто не бывает.
И тут я взял бразды правления в свои руки. Кто-то должен – так просто и мудро заявил прекрасный писатель Даниил Гранин. В общем-то, я не сделал ничего особенного: убрал бутылку со стола, уговорил Толю принять теплый душ, а затем поесть – естественно, вместе со всеми нами – густого ароматного борща и несказанной нежности жаркого. А когда обед завершился, отвел протрезвевшего друга в другую комнату и взял с него клятву, что до самого конца сегодняшнего праздника он не возьмет в рот ни капли спиртного. Слово своё он сдержал. И торжественное чествование, и ресторанное застолье прошли прекрасно…
* * *
Коренной сургутянин, предки которого упоминаются в летописи города еще с 18-го века, Геннадий Борисович Проводников, окончив Тюменский индустриальный институт, отдал родному Сургуту десятилетия трудовой жизни инженера и ученого и здесь же, войдя в нынешний век, уже подходит к рубежу своего семидесятилетия.
Я счастлив – не хочу искать другого слова – тем, что он не обошел моей судьбы, принял близко к сердцу мои научно-технические искания, стал моим верным другом. Я горд, что мне удалось буквально вытолкать этого беспощадно строгого к себе в творчестве и скромнейшего человека на путь оформления и защиты кандидатской диссертации. Это удалось лишь тогда, когда ему за сделанное в буровой науке уже можно было без колебаний присуждать степень доктора наук.
Сотрудничество с истинным мастером своего дела – несомненное наслаждение. Кто не согласен с этим?! А если истинный мастер – еще и надежный друг? Если он готов подставить плечо в трудную минуту, готов вместе с тобой броситься в неизведанное и непредсказуемое, чтобы разделить с тобой груз оперативных решений для одоления непредвиденностей, а подчас даже для спасения скважины? Если случается такое, это уже счастье. И когда в мою жизнь вошел Геннадий Борисович, он подарил мне такое счастье...
В нашей лаборатории ВНИИ буровой техники, в Москве, была создана удивительная смесь для изоляции пластов. Она творила истинное чудо в скважине: сама находила водоносные отложения, вплоть до тонких пропластков, проникала в них и буквально через несколько минут, твердея, надежно закупоривала их пористое пространство. Но дело не только в этом. Нефтеносные отложения она сберегала в их первозданности, не нанося их проницаемости никакого ущерба. Такого практика еще не знала. Мы разработали специальное устройство, которое обеспечивало, чтобы при цементировании скважины только наша смесь попадала в ее нижнюю, продуктивную зону, а обычный цементный раствор использовался выше, значит, никак не мог повредить нефтеносным коллекторам. Когда мы применили свой технико-технологический комплекс в нескольких скважинах, они, вопреки твердому скепсису геологов бурового предприятия, дали безводную нефть. Это было воспринято как фокус. “Такого просто не может быть – ведь водоносные пласты залегают буквально рядом с нефтеносными!” – недоумевали геологи. Тем не менее – это случилось!
Однако радоваться нам не пришлось. Предприятие, которое цементировало скважины, стало бурно протестовать против дальнейшего применения нашей новинки. И весьма обоснованно. Оно могло вскоре лишиться работоспособных цементировочных агрегатов – и тогда произошел бы провал в строительстве скважин.
Дело было в том, что наша смесь прилипала к металлическим поверхностям, создавая водостойкое пленочное покрытие в насосах цементировочных агрегатов. На основе лабораторных опытов мы полагали, что прокачкой порции нефти этими насосами удастся удалить из них все остатки нашей смеси. Но не тут-то было – очистить насосы полностью, как после обычного цементного раствора, не удавалось, а значит, мы провоцировали их выход из строя. Лаборатория – одно, скважина – другое. Нашей разработке грозил крах...
Я, честно говоря, был растерян: расторжение договора с производственниками – это безденежье нашей лаборатории, не говоря уж о мощном ударе по нашей репутации. И такое произойдет после отчаянной творческой работы, после упорных и долгих надежд на победу... А особенно печально, что необычные технологические свойства созданных нами специального устройства и материала гармонично соответствуют друг другу, то есть применить это устройство с другими известными нам материалами для разобщения пластов невозможно. Значит, буквально вся идея разработки для повышения производительности скважин – как говорится, коту под хвост...
Геннадий Борисович все это, конечно, понимал тоже... Я тогда не заметил его отчаянных и стремительных творческих поисков, его штурмовых лабораторных экспериментов по спасению нашей общей идеи – изолировать нефтеносный пласт практически без загрязнения его пористой среды... И однажды он сообщает мне: им получен другой изоляционный материал, который не будет загрязнять ни насосы, ни нефтеносные отложения – и при этом совместим с нашим специальным устройством!
Это было “победным голом” Геннадия Борисовича! Такое могло оказаться под силу только ему – блистательному технологу и мыслителю... и верному другу.
Наша работа продолжилась и уже не вызывала протестов.
Конечно, в жизни что-то находишь, а что-то теряешь. Новый материал имел один недостаток: не мог создавать закупорку в самой пористой среде водоносных отложений, подобно прежнему, а разобщал пласты, только заполняя пространство скважины за обсадной колонной. Но это стало стимулом наших новых творческих поисков. Ведь у нас в арсенале уже были надежные, проверенные механические разобщители пластов. Значит, эти резервы должны быть направлены в бой, в помощь новому материалу...
И создали мы вместе с Геннадием Борисовичем несколько новых технико-технологических комплексов, каких еще не было в мировой практике. Скажу я о созданных нами комплексах только вот что. В Сургуте началось разбуривание одного из вновь открытых месторождений, где нефть залегает особенно глубоко, следовательно, скважины там самые дорогие. Но те скважины давали настолько мало нефти, что возникли сомнения в рентабельности буровых работ на месторождении. Предложенные нами разработки повысили там производительность скважин в несколько раз – вопрос о нерентабельности бурения был снят. И это стало нашей общей радостью с Геннадием Борисовичем.
…Помню, шел очередной промышленный эксперимент. Буровой мастер предоставил нам с Проводниковым в своем вагончике две кровати, чтобы мы после бессонной ночи хотя бы часа три отдохнули.
Мне спалось плохо. Открываю глаза и вижу, что на параллельной кровати мой дорогой Геннадий Борисович спит, нежно прижав к груди... пушистую кошечку, которая доверчиво уткнулась мордочкой в его теплый свитер. Откуда она взялась на буровой? Знаю одно: к плохому человеку кошка спать не придет. Безошибочно определяет людей хороших... Кошка, конечно, – экстрасенс (куда уж нам до нее!), а я с другом просто, как говорится, “пуд соли съел”... И вот едины здесь ее душа и моя!..
Больше я не спал. Думалось мне о чем-то важном, очень важном, более важном, чем даже бурение...
* * *
Анатолия Ивановича Булатова я узнал в начале 1962 года, когда присутствовал на предварительной защите его докторской диссертации. Ему тогда еще не исполнилось 32 года, и представление докторской работы специалистом-буровиком в таком молодом возрасте удивило не только меня, аспиранта, но некоторых выступивших тогда маститых ученых. И предварительная, и основная защиты диссертации прошли у него блестяще, а со временем я осознал, что его раннее вхождение в клан докторов наук было вполне закономерно. Это человек потрясающей работоспособности. Он подарил нам множество бесценных научных монографий и справочников. Мы, более молодые ученые и инженеры, выросли, можно сказать, на его глубоких и многообразных публикациях…
С середины 60-х годов наша лаборатория в московском ВНИИ буровой техники разрабатывала новейшее технологическое направление в заканчивании скважин, направленное на радикальное повышение их качества, особенно в условиях разбуривания крупнейших нефтяных месторождений Западной Сибири. Эти работы требовали от нас неизменной воли к победе, психологической стойкости и большой тщательности, поскольку в наших делах от успеха до тяжелой аварии в скважине был, как говорится, "воробьиный шаг". Ведь мы вмешивались в "заключительный аккорд" строительства скважины, когда наши конструктивные или технологические промахи могли перечеркнуть все предшествующие усилия буровой бригады.
Анатолий Иванович, конечно, глубоко сознавал, сколь ответственно и напряженно мы решаем свои научно-технические задачи. Поэтому он был всегда тверд в доверии к нам как специалистам и с готовностью поддерживал нас в делах. Помню, в частности, такой эпизод. Звоню ему и говорю: "Анатолий Иванович, у меня к вам большая просьба…" Он, не дослушав, заявляет: "Считайте, что она уже выполняется!" И, конечно, была выполнена. Не забываются такие дружеские поступки…
Хочется вспомнить о его поступке другого рода – поступке, после которого для меня окончательно исчезли "мелочи" в научной деятельности. Нет их! Любое свершение в науке – это единая музыка поисков и созидания, где недопустима ни одна фальшивая нота.
В 80-е годы прошлого века мы с коллегой передали в издательство "Недра" рукопись нашей книги "Крепление скважин с применением проходных пакеров". Это монография, посвященная разрабатываемому нашим коллективом технологическому направлению. Издательство посоветовалось со мной, кого бы мы с соавтором хотели видеть в качестве рецензента нашей книги (имя рецензента указывалось в книге, как и имена авторов; его положительное отношение к труду авторов являлось "зеленым светом" для издания книги). Я твердо заявил: "Профессора Булатова. Только если он одобрит нашу работу, мы будем убеждены, что книга достойна публикации".
Анатолий Иванович одобрил нашу работу, и это стало для нас большой радостью. Но не только это чувство родил в наших душах его многостраничный отзыв. Мы были покорены той безмерной скрупулёзностью, с которой Анатолий Иванович анализировал текст монографии. В его отзыве содержалось сотни полторы замечаний и рекомендаций, направленных на смысловую безупречность текста. Мы поняли, что наша книга для него столь же важна, как и его собственные труды. Ведь и она будет воспринята тысячами специалистов и студентов, а значит, её музыка не должна содержать никаких фальшивых нот. Таково убеждение профессора Булатова, а потому такова ювелирность его работы над нашей рукописью. Нет мелочей в научной деятельности!
* * *
Родина моя – Баку. После того как меня, шестилетнего, родители увезли в Москву, я лишь изредка, в командировках, попадал в мой Баку. Всегда с волнением ступал на бакинскую землю, всегда как-то по-особому радовался дружеским отношениям с бакинцами…
В 70-е годы я оказался в одном номере маленькой тюменской гостиницы “Геофизик” с начальником бакинского конструкторского бюро по нефтяному оборудованию Шамилем Талыбовичем Джафаровым. Я был тогда старшим научным сотрудником нашего института буровой техники, кандидатом технических наук, накапливал опыт беспокойной, азартной, подчас требовавшей фанатизма борьбы за коренное повышение качества нефтяных скважин в Западной Сибири.
Нам обоим пришлось долго жить в этом номере, мы имели множество доверительных бесед, поняли, что являемся глубокими единомышленниками в борьбе за технический прогресс и в подходе к делам. Прощались мы уже совсем по-дружески. В моем сердце навсегда оставался этот умный, искренний, честный, волевой человек. Но уже тогда не очень здоровый – все лечился тюменской минеральной водой.
Жизнь свела нас еще раз лет через десять.
Шли годы повсеместной борьбы за Знак качества изделий. Борьба эта, несомненно, как-то способствовала эффективности производства, но меня она больше вдохновляла, пожалуй, тем добрым обстоятельством, что Знак качества – это благосостояние, а точнее, заметные дополнительные премии работников как завода-изготовителя, так и нашего института-разработчика. Чтобы получить или через определенное время подтвердить Знак качества, необходимо было пройти нелегкий этап государственных испытаний изделия. Именно КБ, которое возглавлял Ш.Т. Джафаров, было назначено так называемой головной организацией по госиспытаниям в отрасли.
Я прилетел в Баку с документами по выполненным испытаниям разработанного нами скважинного устройства. Моя святая задача – получить официальное одобрение этой работы от КБ. Будет одобрение – значит, специальная комиссия будет рассматривать вопрос о Знаке качества. А не будет одобрения – значит, увы...
С волнением и радостью, а еще с легкой тревогой заходил я в кабинет Шамиля Талыбовича. Сразу стало ясно, что для него мое неожиданное появление тоже приятно.
После нашей теплой и обстоятельной беседы под хорошо заваренный кофе он вызвал главного инженера КБ, представил меня и сообщил ему о моей проблеме.
Главный инженер, войдя в дежурную роль холодного арбитра, без малейших эмоций предположил, что ко мне, конечно, будет много принципиальных вопросов.
“Вот, вот! - отреагировал Джафаров с чуть озорной, но твердой интонацией. – Ты очень принципиально рассмотри представленные материалы… Ну, а затем, естественно, прими абсолютно принципиальное – п о л о ж и т е л ь н о е – решение”.
Главный инженер вынужден был лишь вежливо улыбнуться. Выходил, пропуская меня вперед…
Родной мой Баку! Как просто и красиво там была провозглашена благородная, высокая принципиальность в отношении человека, который заслужил доверие!
Шамиль Талыбович скончался в перестроечную эпоху…
* * *
Первые секунды я не хотел верить, что произошло нечто серьезное, что скважина – под угрозой гибели. А может быть, не секунды, а минуты. Потому что, когда я осознал случившееся, Юрий Иванович уже дал какое-то указание бурильщику и побежал к насосному блоку буровой.
Обсадную колонну труб, которая должна десятилетиями обеспечивать работоспособность скважины, прихватило в процессе спуска к забою. При этом промывка скважины затруднилась. Буровой раствор вытекает из скважины удручающе медленно. На колонне, в нижней ее части, установлена новинка нашего института – разобщитель пластов нового типа, который мы на американский манер назвали пакером. Он должен помочь буровикам сдавать в эксплуатацию качественные скважины. Сегодня буровики – производственники нас экзаменуют. Решились на промышленное испытание нашего пакера. Мы искренне их убеждали, обнадеживали… И в итоге, как говорится, “удружили”. Колонна, несомненно, прихвачена за пакер: он больше неё по диаметру. Скорее всего, где-то вывалились куски породы и заклинились между пакером и стенкой скважины.
Вокруг буровой – густая тьма. Февральская ночь Пермской области. Мороз – соответствующий… Юрий Иванович продолжает давать негромкие указания бурильщику и его помощникам. Небольшой рост, очень ладная, еще юношеская фигура, упругие, чуть мягкие движения. Собран, спокоен. Чем ему помочь? В нашей власти сейчас только три средства: расхаживание колонны без промывки скважины, промывка без расхаживания, а также то и другое вместе. Причем ни промывать, ни расхаживать почти не удается. Вот и все. А дальше, как мы любим говорить, – ремесло буровика. Ремесло… Но иногда из ремесла вырастает искусство. Оно отличается от ремесла только неуловимым чуть-чуть, как считал великий К.С. Станиславский.
Юрий Иванович Терентьев – начальник производственно-технического отдела бурового предприятия, второй после главного инженера технический руководитель.
Расхаживает колонну сам. По-прежнему собран и спокоен. Временами дает распоряжения рабочим. Расхаживание… Промывка… Оттенки… Полутона… Три средства для покорения стихии земных недр.
Улыбаясь, обращается ко мне: "Погрейтесь в культбудке. Не волнуйтесь так. Вы уже посинели от холода". Замечаю, что дрожу. Сколько же длится его борьба? Смотрю – около пяти часов!..
Еще через полчаса он пришел в культбудку и спокойно сказал бурильщику:
“Пошла колонна. Заканчивай поскорей”.
…А когда мы ехали с буровой, он, прервав молчание, обратился ко мне: "Ну, вот и получилось. Я думаю, что к спуску следующего пакера ствол нужно готовить лучше. И спускать будем аккуратнее – нельзя скупиться на промывки скважины. А Вы что думаете?"
Это значит, что мы просто-напросто продолжим испытания – так он решил. Так решил он после того, что пережил в эту ночь!..
У меня перехватило дыхание – я не сразу смог ответить. И тихо произнес только одно: "Спасибо, Юрий Иванович!"
Шел 1970 год. Затем мы встречались еще не раз. Он стал кандидатом наук. Я видел его и совсем седым. А голос и улыбка – те же…
* * *
Мое воспоминание об Иннокентии Афанасьевиче Карманове относится к шестидесятым годам. По моим понятиям, 28-летнего аспиранта, он был уже немолод. Фронтовик, известный в нефтяной отрасли заведующий лабораторией в одном из научных институтов Краснодара, кандидат наук. Тихий, доброжелательный, очень чуткий человек. Несуетный, педантичный организатор работы.
Кто-то сказал мне о нем так: Иннокентий Афанасьевич относится к тем людям щедрой души, которые, если попросишь у них добра на копейку, дадут его тебе не меньше чем на рубль.
Однажды мне нужна была его помощь. Им с сотрудниками было создано и смонтировано такое оборудование для научных исследований, без которого я не смог бы решить одну из важных задач диссертационной работы. Надеялся, что смогу потрудиться в его лаборатории недели две – три вечерами и ночами, никому не мешая. Но он приостановил некоторые собственные исследования, выделил мне в помощники двух лаборантов и разрешил пользоваться необходимым для меня оборудованием аж полтора месяца. “В науке все должно делаться всерьез”, - так пояснил он мне свое решение. Все, кто знал когда-либо ощущение безмерной признательности, смогут представить, что происходило в моей душе...
Когда я закончил свои эксперименты, то посчитал необходимым произнести благодарственную речь в присутствии всего коллектива его лаборатории. Такой случай представился, и я взволнованно начал заранее обдуманный обстоятельный монолог. Но Иннокентий Афанасьевич занервничал, а может быть, и рассердился. И, перебив меня, сказал: “Я прошу вас не продолжать речь. Она мне не по душе. К чему этот пафос? Ведь была просто честная помощь, без которой в науке не обойтись. И чувствуйте себя обязанным не нам. Пусть вас тревожит другое: не забыть о своем долге перед теми, кто пойдут в науку вслед за вами и будут нуждаться в вашей поддержке”. Вот такую эстафету я получил…
В те же годы в его лаборатории быстро возмужал и защитил докторскую диссертацию очень молодой, талантливый, а ныне известный всем нефтяникам России ученый. Немного позже Иннокентий Афанасьевич передал ему свою власть как более перспективному исследователю. Он решил это сам, спокойно и доброжелательно. Потому что "в науке все должно делаться всерьез". Ну, а позже, как-то незаметно оставил заполненный молодыми энтузиастами институт и ушел на пенсию... Шли шестидесятые. Творческая молодежь страны стремилась самоутверждаться в науке, живущей в лучах высоких, благородных традиций. Что было, то было… А тому, что самоутверждаться в ней не более чем странно, если возможно процветание в коммерции, научила новых молодых специалистов России стихия безудержных реформаторских новаций девяностых.
Милые "чудаки", хранители лучших нравственных традиций, спасибо Вам! Начался новый век. Холодным практическим расчетом нередко вытесняется иное, менее жизнеспособное, в сердцах и умах людей, особенно тех, кому в новом веке еще предстоит долгая жизнь. Бессмысленно задаваться вопросом: плохо это или хорошо? Жизнь знает, что делает.
Но верится мне, что в новом веке не исчезнут из нашей жизни любимые мною “чудаки”, что сердца людей не станут заполнены лишь холодным, душным, серым туманом бескрылой практичности. А иначе зачем во все времена создавались сказки, писались стихи, входили в классы мудрые и беспокойные учителя?..
* * *
В летние дни 2010 года ушла из жизни из-за тяжёлой болезни Регина Кузнецова – дизайнер нью-йоркской русскоязычной газеты The Bukharian Times, где работал и я. Ушла тихо, не вовлекая нас в свои проблемы.
Так она и трудилась – без шума, без ропота и капризов.
А ведь можно было и роптать, и капризничать. Далека и неудобна была ее дорога к дому, из нью-йоркского Квинса в штат Нью-Джерси. А газету приходилось заканчивать и ночью. Обычно в день вёрстки газеты я бывал с ней в редакции до победного конца и подчас слышал, как она, потеряв надежду добраться домой на общественном транспорте, звонила, если не ошибаюсь, сестре (в общем, нью-йоркской родственнице) и договаривалась, что переночует у нее. Намного чаще ехала в поздние часы домой – долго, нудно, дискомфортно. Но читатели должны получить любимую газету вовремя, в пятницу, – это было для нее святым делом.
Не раз я предлагал ей прийти на ночь в нашу с женой квартиру, а не мучиться с дальней дорогой, но она всегда мягко отказывалась. Я понимал, что за этими отказами – скромность, щепетильность, интеллигентность. Помню и ее регулярные смущенные отказы от предоставления ей оплаченного редакцией карсервиса.
Я написал выше, что завершить газету вовремя было для нашей Регины святым делом. Это правда, но не вся. Для нее было святым делом выпустить вовремя КАЧЕСТВЕННУЮ газету. И этим Регина была особенно близка моему сердцу.
Дело в том, что всю свою предшествующую деятельность в науке я посвятил борьбе за качество нефтяных скважин. И очень хорошо прочувствовал, что КАЧЕСТВО и СКОРОСТЬ – антагонисты, враги. Кто-то сверху нацелил нашу отрасль на скоростное бурение. Я же всеми силами боролся против создания скважин-калек в жажде стать победителями по количеству метров проходки. Но стать таким победителем в те времена – это стать героем труда, орденоносцем, обрести в подарок автомобиль от министра... О, сколько недовольства и "пинков" мне досталось (единодушное стремление к качеству возникло у буровиков лишь через годы, когда наконец были усовершенствованы экономические стимулы)!
В газете качество и скорость – тоже антагонисты, что тут греха таить! И то, что Регина неизменно проявляла себя как стойкий борец за качество, постоянно очаровывало меня. Но эта стойкость недешево ей обходилась.
Она просто не могла допустить "грязного" дизайна и проявляла себя в этой сфере, как говорится, "святее Папы Римского", что само по себе нелегко. К тому же, да простит меня главный редактор, временами получала от него эмоциональные упреки за это свое рвение. Такова уж диалектика руководства: надо соблюсти разумный баланс между скоростью и качеством, и тут иногда нервы сдают – а вдруг ее священнодействие в отношении качества сорвет выпуск газеты?
Но срывов не было – Регина ни разу такого не допустила, хотя при этом никогда не изменила себе как борец за качество дизайна.
В горячие часы вёрстки газеты её подчас захлестывал поток звонков или визитов капризных рекламодателей и авторов – и она всегда работала с ними так спокойно и доброжелательно, словно и нет у нас совсем проблемы СКОРОСТИ.
Она не спешила, не нервничала и на самой заключительной малоприятной стадии работы: при финальной чистке газеты, то есть устранении дополнительных, замеченных корректором недочётов в текстах на уже сверстанных страницах.
Она была поистине символом качества! Ну, а если во имя качества приходилось снизить скорость – так ведь есть еще и ночные часы работы, есть возможность, если потребуется, переночевать у родственницы... Газету надо сделать на совесть!
Уходя из жизни, хорошие люди оставляют нам своими благородными поступками выстраданную ими нравственную эстафету. Этот человек оставил в наших сердцах высокую планку совестливости. Всех нас можно распределить вдоль "шкалы совести по Регине". И какая высокая честь в нашей непростой жизни – оказаться вблизи верхней точки той шкалы – вблизи того места, которое неизменно занимала сама Регина!..
* * *
С 1973 года я постоянно заботился о развитии производства создаваемых в нашем ВНИИ буровой техники устройств для повышения производительности нефтяных скважин (прежде всего, разобщителей пластов, называемых пакерами). Решением союзного министерства для этого производства был построен при нашем участии завод "Карпатнефтемаш" в городе Калуше Ивано-Франковской области. И в течение двадцати лет я тесно сотрудничал с замечательными тружениками Западной Украины, и некоторые из них стали моими верными друзьями. Это было счастливое, вдохновенное и плодотворное взаимодействие, абсолютно не замутнённое какими-либо антироссийскими настроениями. Ещё в начале 90-х годов прошлого века я верил, что так и будет впредь. В апреле 1992 года я посвятил дорогим калушанам стихи, вскоре опубликованные в заводской стенгазете:
* * *
В первой половине 60-х годов прошлого века мы с ним были аспирантами известного академического Института геологии и разработки горючих ископаемых. Почти ровесники, мы увлеченно стремились к повышению информативности импульсного акустического метода в скважинных исследованиях: он – применительно к изучению геологических характеристик недр; я – применительно к контролю качества цементирования скважин. Так что наши творческие интересы оказались близки, а в методическом плане даже переплетались. Мы стали единомышленниками в научных поисках, а вскоре и друзьями. Успешно защитив кандидатские диссертации, продолжили творческое сотрудничество, у нас появилось совместное изобретение, совместные статьи. Но несколько позже жизнь развела нас по разным научным институтам, мне были поручены научно-технические разработки в новой сфере, весьма важной для качественного строительства скважин. И наши творческие контакты уже не могли продолжаться…
Тем моим другом и коллегой стал Олег Леонидович Кузнецов – талантливый и неугомонный в творчестве геофизик. Его научная карьера развивалась интенсивно. Через несколько лет он защитил докторскую диссертацию, был назначен директором одного из крупных геофизических институтов, затем стал лауреатом Государственной премии, а в начале 90-х годов был избран президентом Российской академии естественных наук (РАЕН). Меня искренне радовали успехи Олега.
Моя карьера была скромнее, однако это меня нисколько не удручало. Я увлеченно руководил научной лабораторией, разрабатывающей новое и очень актуальное научно-техническое направление в строительстве нефтяных скважин. За создание и внедрение многих эффективных изобретений мне было присвоено звание "Заслуженный изобретатель Российской Федерации". Наши разработки активно использовались для повышения производительности скважин на многих месторождениях крупнейшего нефтедобывающего региона страны – Западной Сибири. Они неоднократно отмечались медалями ВДНХ. Мы регулярно сотрудничали со специалистами газодобывающей отрасли ГДР.
И вот, по настоятельной рекомендации руководства нашего института, я в 1993 году подготовил к защите докторскую диссертацию. В ней, в частности, были отражены и ранние исследования, сделанные в содружестве с Олегом Леонидовичем Кузнецовым.
Он оценивал большой комплекс последующих разработок, выполненных под моим руководством, весьма высоко, полагал даже, что он достоин представления на Государственную премию.
Ну, а теперь непосредственно о том, как Президент РАЕН без малейших колебаний совершил очень важный для меня дружеский поступок. Причём не просто дружеский, но и весьма принципиальный, а также абсолютно честный, поскольку знал и уважал меня как учёного.
Зная его чрезмерную занятость, я пришёл к нему в приёмную с заранее подготовленным мною проектом его короткого, чеканного отзыва на мою докторскую работу. Пришел сам, не используя никакого протекционизма. При этом не исключал, что он со своих нынешних высот направит мою работу на заключение в какую-нибудь лабораторию и лишь в случае, если там она получит положительную оценку, подпишет отзыв вместе с руководителем той лаборатории.
В приёмной Олега Леонидовича было несколько посетителей, ожидавших приёма. Референт, узнав о причине моего прихода, сказала:
- Он очень занят, к тому же готовится к командировке в Южную Америку. Сегодня вряд ли успеет принять даже тех, кто пришли раньше вас. Оставьте свои материалы и свой номер телефона. Если Олег Леонидович подпишет отзыв после приезда из командировки, мы вам сообщим.
Я с грустью отдал ей бумаги, понимая, что отзыва к скорому моменту защиты диссертации, конечно, не будет. Чуть позже у меня возникло желание просто унести эти бумаги отсюда, поскольку моя надежда оказалась явно несбыточной, – не надо морочить людям голову. Это желание на минуту задержало меня в приёмной. И та минута оказалась счастливой.
Открылась дверь кабинета и из него вышел в приёмную Олег Леонидович. Видимо, он решил посмотреть, кто ждёт приема. Увидел меня. И тут я был ошеломлен. Он подошел, крепко меня обнял и, широко улыбаясь, сказал:
- Как давно я тебя не видел! Седеешь, дружище… Ну, пошли ко мне, расскажешь, что тебя привело сюда.
Я взял свои бумаги и вошел в кабинет. Узнав, что я подготовил докторскую диссертацию, Олег Леонидович душевно и радостно произнёс:
- Молодец ты, дорогой Юра! Я ведь постоянно слежу за твоими интересными делами по публикациям, которых у тебя пруд пруди. Честное слово, недоумевал, почему, сделав такие важные работы, ты медлишь с защитой.
- Понимаешь, Олег, большой интерес к нашим разработкам у нефтяников. А дело-то мы предлагаем довольно ювелирное. Здесь технологические принципы должны тонко сочетаться с горно-геологическими условиями. Только так можно получить радикальные эффекты. Вот и приходится чуть ли не по полгода бывать на нефтяных промыслах, изучать конкретные ситуации и "подковывать" людей методически. Трудно совмещать такую жизнь с подготовкой диссертации…
- Уверен, защита пройдет на ура. Давай проект отзыва.
Буквально через пару минут Олег Леонидович размашисто подписал все три экземпляра отзыва, позвал референта и поручил быстро зарегистрировать отзыв, поставить печати, как положено, и два экземпляра принести в кабинет. Пока выполнялось его задание, мой старый друг с интересом послушал мой рассказ о наших творческих планах.
Когда я получил два оформленных экземпляра отзыва, Олег Леонидович вновь обнял меня и с лёгкой грустью промолвил:
- Помнишь, как вдохновенно мы с тобой поработали в молодости?.. Успеха тебе!
…Через несколько дней я успешно защитил докторскую диссертацию. Когда учёный секретарь зачитывал перечень положительных отзывов без замечаний он, естественно, начал с отзыва президента Российской академии естественных наук. При этом я заметил некоторое оживление в зале, на которое председательствующий ответил доброй и многозначительной улыбкой: дескать, знай наших!..
* * *
С Николаем Леонтьевичем Щавелевым я познакомился как с заместителем начальника – главным технологом Управления по бурению производственного объединения "Сургутнефтегаз". Он встречал представителей науки в северном городе Сургуте с нескрываемой настороженностью, особенно, когда они намеревались осчастливить буровиков-производственников своими новейшими технологическими регламентами для проведения работ в нефтяных скважинах... на старой технической базе. “Всегда найдется хоть один эфиоп, который напишет инструкцию для эскимосов, как им переносить мороз”, – так он однажды высказался, беседуя с группой представителей буровой науки в начале 70-х годов. В этой группе был и я. Нам, его гостям, естественно, стало несколько неуютно. "Трудный человек", – подумал я и, как узнал позже, не я один…
Но вскоре под влиянием этой безжалостной фразы я решил для себя никогда не появляться в нефтяных районах без новых технических средств. Новая технологическая концепция, новая техническая разработка, новая технологическая инструкция – буду работать только в такой последовательности! От этого принципа я не отклонялся 30 последующих лет, до завершения своих поисков в российской науке. И, думаю, никто среди производственников не проявил ко мне в целом больше внимания и чуткости, чем именно тот “трудный человек” Николай Леонтьевич Щавелев.
Николай Леонтьевич в молодости сам поработал в науке и уже тогда узнал, что среди ее плодов есть не только принципиальные достижения, но и мелочи жизни, и настырное шарлатанство. А затем в течение десятков лет он управлял прогрессом в технологии бурения скважин на крупнейших предприятиях севера Тюменской области. И в этой деятельности был точен и смел, требователен и великодушен на уровне и стратегического, и тактического мастерства. Он – живая легенда в среде тюменских нефтяников и буровой науки России, его имя известно многим зарубежным фирмам. Н.Л.Щавелев долго занимал свой высокий пост в компании “Сургутнефтегаз” и вышел на пенсию аж в 73 года – это редкий подарок судьбы для людей тюменского Севера…
Хочется вспомнить случай 40-летней давности. Испытывалось наше принципиально новое устройство, которое должно было резко уменьшить поступление ненужной добавки – пластовых вод – в продукцию нефтяных скважин. Сразу отмечу, что это устройство затем многие годы успешно применялось на разных нефтяных месторождениях. Но пока еще проходили его испытания, по результатам которых приемочной комиссией будет решаться вопрос, ставить эту разработку нашего института на серийное производство или нет. Председателем комиссии был назначен Николай Леонтьевич.
Испытания следовало провести в шести скважинах. Но уже в первой я допустил технологическую ошибку – и скважина попала в фонд бракованных. На ее исправление потребуется много денег и времени. Это было для нас бедой. Мы ещё не накопили никакого положительного опыта для укрепления своих позиций, и наш большой труд уже, практически, с порога, мог быть отвергнут.
И тут совершился суровый, но спасительный для нас тонко распланированный поступок Щавелева.
Он говорил со мной недолго: "Через три дня я собираю техсовет. Ты доложишь ситуацию. Я предложу прекратить испытания, пока институт не докажет, что к ним можно вернуться. Готовь сообщение. Все!"
Не знаю, как шахматные гроссмейстеры готовятся к решающим партиям, но, думаю, что мое напряжение в последующие три дня было не меньшим. Предстоял мой поединок со Щавелевым, а быть может, и со всем техсоветом. Мой выигрыш почти невероятен. Нужно в сложившейся ситуации доказать, что продолжение испытаний возможно уже сейчас. Мне следует при любом настроении техсовета вести себя с ювелирной точностью и убедить большинство в том, что на меня еще можно надеяться во имя пользы производства.
Три дня я провел почти без сна и думал-думал – и в гостинице, и обходя по многу раз дальние уголки Сургута, где мне не могли встретиться и помешать какие-нибудь знакомые. Диалектика ситуации, все мои аргументы, мои ответы на десятки предполагаемых вопросов – все было тщательно продумано. Таблетки от головной боли помогали мне вперемежку с кофе. С грустью возвращался к одной и той же мысли: "Какой же трудный человек Николай Леонтьевич!"
На техсовете Щавелев во вступительном слове почему-то воздержался от того страшного предложения, которое запланировал три дня назад. Мне, пожалуй, стало чуть-чуть спокойнее на душе. Я докладывал чеканно, чувствовал, что все слушают внимательно. Исчерпав аргументы, подытожил: "Не сомневаюсь, что следует продолжить испытания. Уверен, что больше не допущу ошибок. Но если вдруг возникнет еще какая-нибудь неприятность, значит, не место нашему изделию на нефтяных промыслах, и гоните меня отсюда насовсем".
Щавелев предложил согласиться со мной…
Испытания были продолжены с полным успехом. Николай Леонтьевич сказал мне: “Молодец, Юра, – выстоял ”. И подписал акт комиссии. Затем я почти сутки отсыпался в гостинице...
Сегодня мы с Николаем Леонтьевичем – друзья. Сколько переговорено о делах, о жизни! И сейчас звоним иногда друг другу, чтобы через океан поделиться теплом души.
* * *
Мой друг, инженер-буровик Анатолий Казьмин, в молодости работал в бывшей Куйбышевской (ныне Самарской) области. В середине 60-х годов прошлого века его предприятие вместе с представителями одной из французских компаний испытывало новый метод бурения скважин, суливший большой экономический эффект. Как я пообещал, не стану рассказывать об этом методе. В моём повествовании важно другое: в ходе этих испытаний наступила дата 14 июля, когда французы отмечают День взятия Бастилии. Для граждан Франции это священная дата – начало Великой французской революции, обеспечившей свободное развитие капитализма в стране.
Осознав ситуацию, советские коллеги инженеров-французов решили сделать гостям приятный сюрприз – праздничный пикник на природе. Из областного центра было доставлено всё необходимое: водка, мясо для шашлыков, овощи, хлеб, прохладительные напитки и многое другое. А местной "изюминкой" пикника решили сделать варёных раков, для чего просто-напросто послали на речку Кинель молодого парня – помощника бурильщика. Он прекрасно справился со своей несложной задачей: наловил раков, сварил их со специями в ведре – и доставил на пикник эмалированный таз, доверху наполненный красным ароматным кушаньем.
Французы были ошеломлены русским гостеприимством. Они сердечно благодарили коллег за прекрасное угощение, но, обладая, как им думалось, правильным чувством меры, поначалу твердо отказались от употребления раков. Дескать, они не могут принять столь редкостную и дорогую еду. Им, конечно, не стали объяснять, что именно эта еда явилась для хозяев самой недефицитной и по существу ничего им не стоила. Вопрос был разрешен по-российски: после трех тостов французы стали заметно менее принципиальны – и раки активно пошли в ход...
Пикник получился отличным – на локальном уровне советско-французская дружба укрепилась существенно. И мой друг решил в память об этом прекрасном событии своей жизни и в знак глубокого уважения к французскому народу праздновать День взятия Бастилии ежегодно. Как именно он это решение осуществлял, мне узнать не удалось, поскольку я жил далеко от него – в Москве. Но, проявляя солидарность с другом, я стал ежегодно посылать ему в этот праздничный день поздравительные телеграммы.
Телеграмма моя выглядела приблизительно так: "ДОРОГОЙ АНАТОЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ СЕРДЕЧНО ПОЗДРАВЛЯЮ ДНЕМ ВЗЯТИЯ БАСТИЛИИ ЖЕЛАЮ КРЕПКОГО ЗДОРОВЬЯ НОВЫХ УСПЕХОВ ЮРИЙ".
Конечно, при отправлении таких телеграмм обязательно возникал момент дискомфорта. Телеграфистка неизменно обращала ко мне недоуменно-подозрительный взор и несколько вкрадчиво, понимая, что, вероятнее всего, имеет дело с психически нездоровым субъектом, спрашивала меня в таком духе: "Здесь всё правильно? Вы уверены в том, что написали?" Получив положительный ответ, она – обычно со сдержанной ухмылкой – оформляла телеграмму.
А я уходил с гордым сознанием своей конкретной причастности к советско-французской дружбе…
…Того моего друга, крупного, грузного и доброго человека, уже нет – мое поколение детей войны стало привыкать к таким потерям. Возможно, существуют теоретики, способные объяснить, что же такое дружба, почему она возникает и что делает ее прочной. Я не способен. Но, думая о нашей многолетней дружбе с Анатолием, понимаю, что единение душ человеческих вовсе не требует каждодневных встреч или совместной целеустремленной работы. Не было этого у нас с Толей. Мы жили в разных городах и решали в науке разные задачи. А было вот что… Нам было легко и интересно друг с другом, мы вдохновенно любили науку и очень честно ей служили…
Ученым он был поистине интересным, увлекающимся, переполненным идеями. Его мечтой было защитить нефтяной пласт от загрязнения при подготовке скважины к эксплуатации. Упорно изобретал, стал кандидатом наук, позже заместителем директора научного института в Астрахани. По существу являлся доктором наук, но до защиты второй диссертации руки не дошли. Мы познакомились с ним еще молодыми, в самом начале 70-х годов, оказавшись членами одной из комиссий нашего министерства. Комиссия проверяла качество нефтяных скважин в Западной Сибири. Познакомились мы – и стали друзьями навсегда. Очень разные и неизменно вдохновенные.
Когда Анатолий подошел к своему полувековому рубежу, его знали и уважали многие нефтяники Советского Союза (которого чуть позже не стало). Поздравить Андрея прилетели друзья из Москвы, Белоруссии, Тюменской области… всех не вспомню. Он старался радушно встретить каждого, и это чуть не привело к печальному срыву юбилейных торжеств. Толя встретил меня в аэропорту, в окружении прилетевших ранее гостей. Я сначала увидел его широкую улыбку… а затем, со смятением, несколько остекленевшие глаза. Походка его была заметно нетвердой. Не рассчитал он, бедняга, своих сил, желая радовать друзей безмерным гостеприимством. И они недосмотрели, правда было видно, что они уже тоже успели потерять мудрую бдительность… А ведь через три часа начнется торжественное чествование. А затем еще – ресторан. Я начал ощущать ужас. Надо что-то делать. Все должны видеть светлое, красивое чествование, а не конфуз. Событие должно быть достойно жизненного пути, который пройден Анатолием к этому дню.
Шофер повез всех нас к дому Толи, где гостей ждал вкусный обед. Молодая супруга юбиляра водрузила на стол, полный яств, бутылку водки – видимо, посчитала, что иначе просто не бывает.
И тут я взял бразды правления в свои руки. Кто-то должен – так просто и мудро заявил прекрасный писатель Даниил Гранин. В общем-то, я не сделал ничего особенного: убрал бутылку со стола, уговорил Толю принять теплый душ, а затем поесть – естественно, вместе со всеми нами – густого ароматного борща и несказанной нежности жаркого. А когда обед завершился, отвел протрезвевшего друга в другую комнату и взял с него клятву, что до самого конца сегодняшнего праздника он не возьмет в рот ни капли спиртного. Слово своё он сдержал. И торжественное чествование, и ресторанное застолье прошли прекрасно…
* * *
Коренной сургутянин, предки которого упоминаются в летописи города еще с 18-го века, Геннадий Борисович Проводников, окончив Тюменский индустриальный институт, отдал родному Сургуту десятилетия трудовой жизни инженера и ученого и здесь же, войдя в нынешний век, уже подходит к рубежу своего семидесятилетия.
Я счастлив – не хочу искать другого слова – тем, что он не обошел моей судьбы, принял близко к сердцу мои научно-технические искания, стал моим верным другом. Я горд, что мне удалось буквально вытолкать этого беспощадно строгого к себе в творчестве и скромнейшего человека на путь оформления и защиты кандидатской диссертации. Это удалось лишь тогда, когда ему за сделанное в буровой науке уже можно было без колебаний присуждать степень доктора наук.
Сотрудничество с истинным мастером своего дела – несомненное наслаждение. Кто не согласен с этим?! А если истинный мастер – еще и надежный друг? Если он готов подставить плечо в трудную минуту, готов вместе с тобой броситься в неизведанное и непредсказуемое, чтобы разделить с тобой груз оперативных решений для одоления непредвиденностей, а подчас даже для спасения скважины? Если случается такое, это уже счастье. И когда в мою жизнь вошел Геннадий Борисович, он подарил мне такое счастье...
В нашей лаборатории ВНИИ буровой техники, в Москве, была создана удивительная смесь для изоляции пластов. Она творила истинное чудо в скважине: сама находила водоносные отложения, вплоть до тонких пропластков, проникала в них и буквально через несколько минут, твердея, надежно закупоривала их пористое пространство. Но дело не только в этом. Нефтеносные отложения она сберегала в их первозданности, не нанося их проницаемости никакого ущерба. Такого практика еще не знала. Мы разработали специальное устройство, которое обеспечивало, чтобы при цементировании скважины только наша смесь попадала в ее нижнюю, продуктивную зону, а обычный цементный раствор использовался выше, значит, никак не мог повредить нефтеносным коллекторам. Когда мы применили свой технико-технологический комплекс в нескольких скважинах, они, вопреки твердому скепсису геологов бурового предприятия, дали безводную нефть. Это было воспринято как фокус. “Такого просто не может быть – ведь водоносные пласты залегают буквально рядом с нефтеносными!” – недоумевали геологи. Тем не менее – это случилось!
Однако радоваться нам не пришлось. Предприятие, которое цементировало скважины, стало бурно протестовать против дальнейшего применения нашей новинки. И весьма обоснованно. Оно могло вскоре лишиться работоспособных цементировочных агрегатов – и тогда произошел бы провал в строительстве скважин.
Дело было в том, что наша смесь прилипала к металлическим поверхностям, создавая водостойкое пленочное покрытие в насосах цементировочных агрегатов. На основе лабораторных опытов мы полагали, что прокачкой порции нефти этими насосами удастся удалить из них все остатки нашей смеси. Но не тут-то было – очистить насосы полностью, как после обычного цементного раствора, не удавалось, а значит, мы провоцировали их выход из строя. Лаборатория – одно, скважина – другое. Нашей разработке грозил крах...
Я, честно говоря, был растерян: расторжение договора с производственниками – это безденежье нашей лаборатории, не говоря уж о мощном ударе по нашей репутации. И такое произойдет после отчаянной творческой работы, после упорных и долгих надежд на победу... А особенно печально, что необычные технологические свойства созданных нами специального устройства и материала гармонично соответствуют друг другу, то есть применить это устройство с другими известными нам материалами для разобщения пластов невозможно. Значит, буквально вся идея разработки для повышения производительности скважин – как говорится, коту под хвост...
Геннадий Борисович все это, конечно, понимал тоже... Я тогда не заметил его отчаянных и стремительных творческих поисков, его штурмовых лабораторных экспериментов по спасению нашей общей идеи – изолировать нефтеносный пласт практически без загрязнения его пористой среды... И однажды он сообщает мне: им получен другой изоляционный материал, который не будет загрязнять ни насосы, ни нефтеносные отложения – и при этом совместим с нашим специальным устройством!
Это было “победным голом” Геннадия Борисовича! Такое могло оказаться под силу только ему – блистательному технологу и мыслителю... и верному другу.
Наша работа продолжилась и уже не вызывала протестов.
Конечно, в жизни что-то находишь, а что-то теряешь. Новый материал имел один недостаток: не мог создавать закупорку в самой пористой среде водоносных отложений, подобно прежнему, а разобщал пласты, только заполняя пространство скважины за обсадной колонной. Но это стало стимулом наших новых творческих поисков. Ведь у нас в арсенале уже были надежные, проверенные механические разобщители пластов. Значит, эти резервы должны быть направлены в бой, в помощь новому материалу...
И создали мы вместе с Геннадием Борисовичем несколько новых технико-технологических комплексов, каких еще не было в мировой практике. Скажу я о созданных нами комплексах только вот что. В Сургуте началось разбуривание одного из вновь открытых месторождений, где нефть залегает особенно глубоко, следовательно, скважины там самые дорогие. Но те скважины давали настолько мало нефти, что возникли сомнения в рентабельности буровых работ на месторождении. Предложенные нами разработки повысили там производительность скважин в несколько раз – вопрос о нерентабельности бурения был снят. И это стало нашей общей радостью с Геннадием Борисовичем.
…Помню, шел очередной промышленный эксперимент. Буровой мастер предоставил нам с Проводниковым в своем вагончике две кровати, чтобы мы после бессонной ночи хотя бы часа три отдохнули.
Мне спалось плохо. Открываю глаза и вижу, что на параллельной кровати мой дорогой Геннадий Борисович спит, нежно прижав к груди... пушистую кошечку, которая доверчиво уткнулась мордочкой в его теплый свитер. Откуда она взялась на буровой? Знаю одно: к плохому человеку кошка спать не придет. Безошибочно определяет людей хороших... Кошка, конечно, – экстрасенс (куда уж нам до нее!), а я с другом просто, как говорится, “пуд соли съел”... И вот едины здесь ее душа и моя!..
Больше я не спал. Думалось мне о чем-то важном, очень важном, более важном, чем даже бурение...
* * *
Анатолия Ивановича Булатова я узнал в начале 1962 года, когда присутствовал на предварительной защите его докторской диссертации. Ему тогда еще не исполнилось 32 года, и представление докторской работы специалистом-буровиком в таком молодом возрасте удивило не только меня, аспиранта, но некоторых выступивших тогда маститых ученых. И предварительная, и основная защиты диссертации прошли у него блестяще, а со временем я осознал, что его раннее вхождение в клан докторов наук было вполне закономерно. Это человек потрясающей работоспособности. Он подарил нам множество бесценных научных монографий и справочников. Мы, более молодые ученые и инженеры, выросли, можно сказать, на его глубоких и многообразных публикациях…
С середины 60-х годов наша лаборатория в московском ВНИИ буровой техники разрабатывала новейшее технологическое направление в заканчивании скважин, направленное на радикальное повышение их качества, особенно в условиях разбуривания крупнейших нефтяных месторождений Западной Сибири. Эти работы требовали от нас неизменной воли к победе, психологической стойкости и большой тщательности, поскольку в наших делах от успеха до тяжелой аварии в скважине был, как говорится, "воробьиный шаг". Ведь мы вмешивались в "заключительный аккорд" строительства скважины, когда наши конструктивные или технологические промахи могли перечеркнуть все предшествующие усилия буровой бригады.
Анатолий Иванович, конечно, глубоко сознавал, сколь ответственно и напряженно мы решаем свои научно-технические задачи. Поэтому он был всегда тверд в доверии к нам как специалистам и с готовностью поддерживал нас в делах. Помню, в частности, такой эпизод. Звоню ему и говорю: "Анатолий Иванович, у меня к вам большая просьба…" Он, не дослушав, заявляет: "Считайте, что она уже выполняется!" И, конечно, была выполнена. Не забываются такие дружеские поступки…
Хочется вспомнить о его поступке другого рода – поступке, после которого для меня окончательно исчезли "мелочи" в научной деятельности. Нет их! Любое свершение в науке – это единая музыка поисков и созидания, где недопустима ни одна фальшивая нота.
В 80-е годы прошлого века мы с коллегой передали в издательство "Недра" рукопись нашей книги "Крепление скважин с применением проходных пакеров". Это монография, посвященная разрабатываемому нашим коллективом технологическому направлению. Издательство посоветовалось со мной, кого бы мы с соавтором хотели видеть в качестве рецензента нашей книги (имя рецензента указывалось в книге, как и имена авторов; его положительное отношение к труду авторов являлось "зеленым светом" для издания книги). Я твердо заявил: "Профессора Булатова. Только если он одобрит нашу работу, мы будем убеждены, что книга достойна публикации".
Анатолий Иванович одобрил нашу работу, и это стало для нас большой радостью. Но не только это чувство родил в наших душах его многостраничный отзыв. Мы были покорены той безмерной скрупулёзностью, с которой Анатолий Иванович анализировал текст монографии. В его отзыве содержалось сотни полторы замечаний и рекомендаций, направленных на смысловую безупречность текста. Мы поняли, что наша книга для него столь же важна, как и его собственные труды. Ведь и она будет воспринята тысячами специалистов и студентов, а значит, её музыка не должна содержать никаких фальшивых нот. Таково убеждение профессора Булатова, а потому такова ювелирность его работы над нашей рукописью. Нет мелочей в научной деятельности!
* * *
Родина моя – Баку. После того как меня, шестилетнего, родители увезли в Москву, я лишь изредка, в командировках, попадал в мой Баку. Всегда с волнением ступал на бакинскую землю, всегда как-то по-особому радовался дружеским отношениям с бакинцами…
В 70-е годы я оказался в одном номере маленькой тюменской гостиницы “Геофизик” с начальником бакинского конструкторского бюро по нефтяному оборудованию Шамилем Талыбовичем Джафаровым. Я был тогда старшим научным сотрудником нашего института буровой техники, кандидатом технических наук, накапливал опыт беспокойной, азартной, подчас требовавшей фанатизма борьбы за коренное повышение качества нефтяных скважин в Западной Сибири.
Нам обоим пришлось долго жить в этом номере, мы имели множество доверительных бесед, поняли, что являемся глубокими единомышленниками в борьбе за технический прогресс и в подходе к делам. Прощались мы уже совсем по-дружески. В моем сердце навсегда оставался этот умный, искренний, честный, волевой человек. Но уже тогда не очень здоровый – все лечился тюменской минеральной водой.
Жизнь свела нас еще раз лет через десять.
Шли годы повсеместной борьбы за Знак качества изделий. Борьба эта, несомненно, как-то способствовала эффективности производства, но меня она больше вдохновляла, пожалуй, тем добрым обстоятельством, что Знак качества – это благосостояние, а точнее, заметные дополнительные премии работников как завода-изготовителя, так и нашего института-разработчика. Чтобы получить или через определенное время подтвердить Знак качества, необходимо было пройти нелегкий этап государственных испытаний изделия. Именно КБ, которое возглавлял Ш.Т. Джафаров, было назначено так называемой головной организацией по госиспытаниям в отрасли.
Я прилетел в Баку с документами по выполненным испытаниям разработанного нами скважинного устройства. Моя святая задача – получить официальное одобрение этой работы от КБ. Будет одобрение – значит, специальная комиссия будет рассматривать вопрос о Знаке качества. А не будет одобрения – значит, увы...
С волнением и радостью, а еще с легкой тревогой заходил я в кабинет Шамиля Талыбовича. Сразу стало ясно, что для него мое неожиданное появление тоже приятно.
После нашей теплой и обстоятельной беседы под хорошо заваренный кофе он вызвал главного инженера КБ, представил меня и сообщил ему о моей проблеме.
Главный инженер, войдя в дежурную роль холодного арбитра, без малейших эмоций предположил, что ко мне, конечно, будет много принципиальных вопросов.
“Вот, вот! - отреагировал Джафаров с чуть озорной, но твердой интонацией. – Ты очень принципиально рассмотри представленные материалы… Ну, а затем, естественно, прими абсолютно принципиальное – п о л о ж и т е л ь н о е – решение”.
Главный инженер вынужден был лишь вежливо улыбнуться. Выходил, пропуская меня вперед…
Родной мой Баку! Как просто и красиво там была провозглашена благородная, высокая принципиальность в отношении человека, который заслужил доверие!
Шамиль Талыбович скончался в перестроечную эпоху…
* * *
Первые секунды я не хотел верить, что произошло нечто серьезное, что скважина – под угрозой гибели. А может быть, не секунды, а минуты. Потому что, когда я осознал случившееся, Юрий Иванович уже дал какое-то указание бурильщику и побежал к насосному блоку буровой.
Обсадную колонну труб, которая должна десятилетиями обеспечивать работоспособность скважины, прихватило в процессе спуска к забою. При этом промывка скважины затруднилась. Буровой раствор вытекает из скважины удручающе медленно. На колонне, в нижней ее части, установлена новинка нашего института – разобщитель пластов нового типа, который мы на американский манер назвали пакером. Он должен помочь буровикам сдавать в эксплуатацию качественные скважины. Сегодня буровики – производственники нас экзаменуют. Решились на промышленное испытание нашего пакера. Мы искренне их убеждали, обнадеживали… И в итоге, как говорится, “удружили”. Колонна, несомненно, прихвачена за пакер: он больше неё по диаметру. Скорее всего, где-то вывалились куски породы и заклинились между пакером и стенкой скважины.
Вокруг буровой – густая тьма. Февральская ночь Пермской области. Мороз – соответствующий… Юрий Иванович продолжает давать негромкие указания бурильщику и его помощникам. Небольшой рост, очень ладная, еще юношеская фигура, упругие, чуть мягкие движения. Собран, спокоен. Чем ему помочь? В нашей власти сейчас только три средства: расхаживание колонны без промывки скважины, промывка без расхаживания, а также то и другое вместе. Причем ни промывать, ни расхаживать почти не удается. Вот и все. А дальше, как мы любим говорить, – ремесло буровика. Ремесло… Но иногда из ремесла вырастает искусство. Оно отличается от ремесла только неуловимым чуть-чуть, как считал великий К.С. Станиславский.
Юрий Иванович Терентьев – начальник производственно-технического отдела бурового предприятия, второй после главного инженера технический руководитель.
Расхаживает колонну сам. По-прежнему собран и спокоен. Временами дает распоряжения рабочим. Расхаживание… Промывка… Оттенки… Полутона… Три средства для покорения стихии земных недр.
Улыбаясь, обращается ко мне: "Погрейтесь в культбудке. Не волнуйтесь так. Вы уже посинели от холода". Замечаю, что дрожу. Сколько же длится его борьба? Смотрю – около пяти часов!..
Еще через полчаса он пришел в культбудку и спокойно сказал бурильщику:
“Пошла колонна. Заканчивай поскорей”.
…А когда мы ехали с буровой, он, прервав молчание, обратился ко мне: "Ну, вот и получилось. Я думаю, что к спуску следующего пакера ствол нужно готовить лучше. И спускать будем аккуратнее – нельзя скупиться на промывки скважины. А Вы что думаете?"
Это значит, что мы просто-напросто продолжим испытания – так он решил. Так решил он после того, что пережил в эту ночь!..
У меня перехватило дыхание – я не сразу смог ответить. И тихо произнес только одно: "Спасибо, Юрий Иванович!"
Шел 1970 год. Затем мы встречались еще не раз. Он стал кандидатом наук. Я видел его и совсем седым. А голос и улыбка – те же…
* * *
Мое воспоминание об Иннокентии Афанасьевиче Карманове относится к шестидесятым годам. По моим понятиям, 28-летнего аспиранта, он был уже немолод. Фронтовик, известный в нефтяной отрасли заведующий лабораторией в одном из научных институтов Краснодара, кандидат наук. Тихий, доброжелательный, очень чуткий человек. Несуетный, педантичный организатор работы.
Кто-то сказал мне о нем так: Иннокентий Афанасьевич относится к тем людям щедрой души, которые, если попросишь у них добра на копейку, дадут его тебе не меньше чем на рубль.
Однажды мне нужна была его помощь. Им с сотрудниками было создано и смонтировано такое оборудование для научных исследований, без которого я не смог бы решить одну из важных задач диссертационной работы. Надеялся, что смогу потрудиться в его лаборатории недели две – три вечерами и ночами, никому не мешая. Но он приостановил некоторые собственные исследования, выделил мне в помощники двух лаборантов и разрешил пользоваться необходимым для меня оборудованием аж полтора месяца. “В науке все должно делаться всерьез”, - так пояснил он мне свое решение. Все, кто знал когда-либо ощущение безмерной признательности, смогут представить, что происходило в моей душе...
Когда я закончил свои эксперименты, то посчитал необходимым произнести благодарственную речь в присутствии всего коллектива его лаборатории. Такой случай представился, и я взволнованно начал заранее обдуманный обстоятельный монолог. Но Иннокентий Афанасьевич занервничал, а может быть, и рассердился. И, перебив меня, сказал: “Я прошу вас не продолжать речь. Она мне не по душе. К чему этот пафос? Ведь была просто честная помощь, без которой в науке не обойтись. И чувствуйте себя обязанным не нам. Пусть вас тревожит другое: не забыть о своем долге перед теми, кто пойдут в науку вслед за вами и будут нуждаться в вашей поддержке”. Вот такую эстафету я получил…
В те же годы в его лаборатории быстро возмужал и защитил докторскую диссертацию очень молодой, талантливый, а ныне известный всем нефтяникам России ученый. Немного позже Иннокентий Афанасьевич передал ему свою власть как более перспективному исследователю. Он решил это сам, спокойно и доброжелательно. Потому что "в науке все должно делаться всерьез". Ну, а позже, как-то незаметно оставил заполненный молодыми энтузиастами институт и ушел на пенсию... Шли шестидесятые. Творческая молодежь страны стремилась самоутверждаться в науке, живущей в лучах высоких, благородных традиций. Что было, то было… А тому, что самоутверждаться в ней не более чем странно, если возможно процветание в коммерции, научила новых молодых специалистов России стихия безудержных реформаторских новаций девяностых.
Милые "чудаки", хранители лучших нравственных традиций, спасибо Вам! Начался новый век. Холодным практическим расчетом нередко вытесняется иное, менее жизнеспособное, в сердцах и умах людей, особенно тех, кому в новом веке еще предстоит долгая жизнь. Бессмысленно задаваться вопросом: плохо это или хорошо? Жизнь знает, что делает.
Но верится мне, что в новом веке не исчезнут из нашей жизни любимые мною “чудаки”, что сердца людей не станут заполнены лишь холодным, душным, серым туманом бескрылой практичности. А иначе зачем во все времена создавались сказки, писались стихи, входили в классы мудрые и беспокойные учителя?..
* * *
В летние дни 2010 года ушла из жизни из-за тяжёлой болезни Регина Кузнецова – дизайнер нью-йоркской русскоязычной газеты The Bukharian Times, где работал и я. Ушла тихо, не вовлекая нас в свои проблемы.
Так она и трудилась – без шума, без ропота и капризов.
А ведь можно было и роптать, и капризничать. Далека и неудобна была ее дорога к дому, из нью-йоркского Квинса в штат Нью-Джерси. А газету приходилось заканчивать и ночью. Обычно в день вёрстки газеты я бывал с ней в редакции до победного конца и подчас слышал, как она, потеряв надежду добраться домой на общественном транспорте, звонила, если не ошибаюсь, сестре (в общем, нью-йоркской родственнице) и договаривалась, что переночует у нее. Намного чаще ехала в поздние часы домой – долго, нудно, дискомфортно. Но читатели должны получить любимую газету вовремя, в пятницу, – это было для нее святым делом.
Не раз я предлагал ей прийти на ночь в нашу с женой квартиру, а не мучиться с дальней дорогой, но она всегда мягко отказывалась. Я понимал, что за этими отказами – скромность, щепетильность, интеллигентность. Помню и ее регулярные смущенные отказы от предоставления ей оплаченного редакцией карсервиса.
Я написал выше, что завершить газету вовремя было для нашей Регины святым делом. Это правда, но не вся. Для нее было святым делом выпустить вовремя КАЧЕСТВЕННУЮ газету. И этим Регина была особенно близка моему сердцу.
Дело в том, что всю свою предшествующую деятельность в науке я посвятил борьбе за качество нефтяных скважин. И очень хорошо прочувствовал, что КАЧЕСТВО и СКОРОСТЬ – антагонисты, враги. Кто-то сверху нацелил нашу отрасль на скоростное бурение. Я же всеми силами боролся против создания скважин-калек в жажде стать победителями по количеству метров проходки. Но стать таким победителем в те времена – это стать героем труда, орденоносцем, обрести в подарок автомобиль от министра... О, сколько недовольства и "пинков" мне досталось (единодушное стремление к качеству возникло у буровиков лишь через годы, когда наконец были усовершенствованы экономические стимулы)!
В газете качество и скорость – тоже антагонисты, что тут греха таить! И то, что Регина неизменно проявляла себя как стойкий борец за качество, постоянно очаровывало меня. Но эта стойкость недешево ей обходилась.
Она просто не могла допустить "грязного" дизайна и проявляла себя в этой сфере, как говорится, "святее Папы Римского", что само по себе нелегко. К тому же, да простит меня главный редактор, временами получала от него эмоциональные упреки за это свое рвение. Такова уж диалектика руководства: надо соблюсти разумный баланс между скоростью и качеством, и тут иногда нервы сдают – а вдруг ее священнодействие в отношении качества сорвет выпуск газеты?
Но срывов не было – Регина ни разу такого не допустила, хотя при этом никогда не изменила себе как борец за качество дизайна.
В горячие часы вёрстки газеты её подчас захлестывал поток звонков или визитов капризных рекламодателей и авторов – и она всегда работала с ними так спокойно и доброжелательно, словно и нет у нас совсем проблемы СКОРОСТИ.
Она не спешила, не нервничала и на самой заключительной малоприятной стадии работы: при финальной чистке газеты, то есть устранении дополнительных, замеченных корректором недочётов в текстах на уже сверстанных страницах.
Она была поистине символом качества! Ну, а если во имя качества приходилось снизить скорость – так ведь есть еще и ночные часы работы, есть возможность, если потребуется, переночевать у родственницы... Газету надо сделать на совесть!
Уходя из жизни, хорошие люди оставляют нам своими благородными поступками выстраданную ими нравственную эстафету. Этот человек оставил в наших сердцах высокую планку совестливости. Всех нас можно распределить вдоль "шкалы совести по Регине". И какая высокая честь в нашей непростой жизни – оказаться вблизи верхней точки той шкалы – вблизи того места, которое неизменно занимала сама Регина!..
* * *
С 1973 года я постоянно заботился о развитии производства создаваемых в нашем ВНИИ буровой техники устройств для повышения производительности нефтяных скважин (прежде всего, разобщителей пластов, называемых пакерами). Решением союзного министерства для этого производства был построен при нашем участии завод "Карпатнефтемаш" в городе Калуше Ивано-Франковской области. И в течение двадцати лет я тесно сотрудничал с замечательными тружениками Западной Украины, и некоторые из них стали моими верными друзьями. Это было счастливое, вдохновенное и плодотворное взаимодействие, абсолютно не замутнённое какими-либо антироссийскими настроениями. Ещё в начале 90-х годов прошлого века я верил, что так и будет впредь. В апреле 1992 года я посвятил дорогим калушанам стихи, вскоре опубликованные в заводской стенгазете:
|
Ушли Союз и перестройка,
А плюрализм ещё сильней. Но только вот завод построй-ка Без общих целей и страстей. Взметнулся "Нефтемаш" вольготно. И пусть политика кипит – Наш мир спасётся лишь работой, Так мудрость древних говорит. Да, мы умели делать дело, Где не лукавили ни в чём. Не всё свершили, что хотелось, Но знали мы друзей плечо. И так привычно хочет сердце И добрых дел, и добрых слов… Пусть делу пакерному делаться, Пусть жить нам дружно и светло! |
Я ещё верил, что так будет, но в это время джин национализма, выпущенный на свободу, стремительно набирал силу. И вот что произошло в 1993 году, когда я был в очередной и, к сожалению, последней командировке на завод "Карпатнефтемаш".
Тут надо сообщить, что на заводе уже несколько лет существовал участок испытаний новой продукции, где мы, разработчики, вместе с заводчанами готовили её к передаче в серийное производство, проводя проверку и необходимую доработку конструктивных решений. Руководил этим участком вдумчивый и очень доброжелательный инженер Евгений Бойко. В ходе совместных дел я с ним сдружился.
В тот радостный для нас день были успешно завершены испытания нового устройства, и оно было признано годным для серийного выпуска. На следующий день я должен был уезжать в Москву, и мы решили вечером отметить успех в уютном пивном баре Калуша. В баре стояли длинные деревянные столы, за каждым из них могли разместиться не менее десяти человек.
Мы с Женей сели напротив друг друга в конце одного из столов. Я был воодушевлён нашим успехом и вдохновенно рассказывал ему о результатах применения наших устройств нефтяниками Западной Сибири и о наших творческих планах. Он внимательно слушал. Но вдруг я заметил, что он в каком-то недобром напряжении отвлёкся и стал внимательно смотреть на подсевших за наш стол мужчин. Я тоже взглянул на них. Они показались мне обычными интеллигентными людьми среднего возраста. Насторожило лишь то, что и они глядят на Женю враждебно. Я знал, что у Жени не очень здоровое сердце и увидел, что он заметно побледнел от сильного волнения.
- Как вам не стыдно! - воскликнул он, обращаясь к нашим соседям по столу. – К нам приехал уважаемый учёный из Москвы, который уже много лет помогает нам выпускать качественную продукцию. Это большой друг нашего завода. А сегодня мы с ним завершили передачу в серию очень важного для нефтяников устройства. Ему надо сказать спасибо, а вы…
- Помолчал бы ты, защитник москалей, - перебил его один из соседней компании, говоря по-украински. – Мы и тебя можем прикончить вместе с ним…
Женя резко встал и сказал мне:
- Уходим отсюда.
На улице он рассказал мне то, что я не услышал в баре, увлеченно повествуя Жене о наших делах. Оказывается, наши соседи возмутились, что какой-то москаль позволяет себе в их любимом баре громкие монологи на русском языке. И кто-то из них высказал мнение, что этого поганого оратора надо бы убить. Возможно, Женя спас меня, по меньшей мере, от избиения.
Я жил на втором этаже обычного жилого дома заводчан, в квартире, которая была превращена в гостиницу для самых почётных гостей завода. В тот раз, кроме меня, там никаких гостей не было. В окно я видел, что мой беспокойный друг Женя Бойко долго стоит на углу соседнего дома и наблюдает, не приближаются ли к моему подъезду те рассерженные враги москалей…
На следующее утро я улетел в Москву. Это был мой последний визит на Западную Украину, поскольку в тот же год производство наших объектов было организовано на рязанском заводе.
В той, уже давней командировке я навсегда осознал, насколько безответственно выпускать на свободу вредоносного джина национализма. Через годы он принес Украине беду гражданской войны, и горько, что есть люди, которые не хотят видеть роль этого страшного существа в беде нашего братского народа.
* * *
В замечательном романе-эссе "Память" русского писателя Владимира Чивилихина есть такие мудрые строки: "Мы, между прочим, не всегда по достоинству оцениваем роль хороших людей в развитии, преобразовании или просто нормальном течении жизни. Часто необыкновенно скромные... люди эти... очень заметно влияют на окружающих своим нравственным обликом, делают других лучше и чище..." Так и хочется думать, что он написал эти строки, имея в виду подаренных мне Нью-Йорком друзей – Розу и Соломона Юабовых.
Они нашли друг друга в студенческие годы, в Ташкенте, и в те же времена, а именно в 1957 году, поженились, решительно преодолев естественные волнения и сомнения семьи Розы.
Соломон окончил финансово-экономический институт. Роза – врач.
...Многое мог бы я рассказать о годах жизни моих друзей, - годах, всегда освещенных их любовью и чуткостью к людям. Но вспомнилась мне вдруг мудрая мысль о том, что достаточно маленького осколка зеркала, чтобы отразить всё солнце. Есть у меня такой маленький осколок – его и использую. Когда моя жена однажды уехала ненадолго из Нью-Йорка в Россию по семейным обстоятельствам, Роза и Соломон стали ежедневно и настойчиво приглашать меня к себе – угощали прекрасным пловом и другими вкусными домашними яствами, чтобы я, чего доброго, не проголодался...
Вот так живут среди людей мои друзья Юабовы. Высокое это звание – хороший человек!..
Этого звания, несомненно, достоин и мой друг по родному ВНИИ буровой техники Владилен Аршакович Галустянц. Он немного младше меня.
Рядом с этим человеком становится теплее на душе. Пожалуй, существует такой талант – уметь дружить. Владилен, или, как мы обычно его называем, Вадим, умеет дружить. Уже более шестнадцати лет мы живем далеко друг от друга: он – в Москве, а я – в Нью-Йорке. Общаемся только по телефону, но это не охлаждает нашу дружбу.
Его нешумная чуткость трогает душу. Когда я однажды сломал на буровой ногу, он привез ко мне домой большую кастрюлю армянского хаша. Эта чудо-еда помогла мне быстрее забыть о костылях. Вспоминается и многое другое, например, его трогательные сувениры, присланные из Москвы, которые ощущались мною как прикосновение к любимому городу...
Хорошо, когда в жизни есть вот такой Вадим Галустянц.
* * *
Я всегда буду помнить два поступка главных редакторов нью-йоркских русскоязычных газет, которые коренным образом определили мою судьбу на американской земле, а точнее, сделали эту судьбу по-настоящему счастливой. Возможно, эти люди улыбнутся тому, что их обычные решения относительно меня, принятые в редакционной текучке, я называю с некоторой торжественностью ПОСТУПКАМИ. Но хочется подчеркнуть, что даже совсем не какая-то особенная, но чуткая поддержка человека в нужный момент способна принципиально повлиять на его судьбу. И такую поддержку этими людьми я буду помнить всю оставшуюся жизнь. Знаю, что на неё способен далеко не каждый…
Став постоянным жителем Америки в пенсионном возрасте, я после многолетней бурной творческой деятельности в науке, скоро стал ощущать какую-то пустоту жизни. Я твердо понял, что ещё не дожил до такого состояния, когда смогу жить без всяких творческих нагрузок, то есть быть озабоченным только бытовыми проблемами, как дряхлый старик.
И подумал так. Ведь, наряду с научной и изобретательской деятельностью, многие годы пишу стихи и очерки, однажды даже написал киносценарий, но всё это оставалось в ящике письменного стола, а если иногда и публиковалось, то лишь в стенгазете. Я не позволял творчеству в литературе помешать моей сосредоточенной работе по научной тематике. Но литературные пробы и активная работа в качестве редактора стенгазет давали мне, пожалуй, не меньшее удовлетворение, чем дела в науке. Никогда не угасал во мне гуманитарий. И, видимо, коллеги замечали это. Многие десятки коллективных научных статей доверялось писать именно мне. А были случаи, когда дирекция института поручала мне готовить важные письма в высокие инстанции и высоко оценивала эту мою работу.
Почему же мне не попробовать свои силы в русскоязычной прессе Нью-Йорка?!
И я написал письма в несколько редакций с предложением своих услуг в качестве журналиста или литературного редактора. В ответ получил полное молчание. Оно продолжалось недели три. Мною овладело уныние: я обретал уверенность, что в нью-йоркской прессе место для меня не найдется. А мне ещё необходима востребованность в творчестве. Значит, впереди – тоскливое, наполненное скукой существование…
Вдруг дома раздался телефонный звонок, и я услышал приятный женский голос:
- Я говорю с Юрием Цыриным?
- Да, это я.
- Юрий, вам звонит главный редактор газеты "Русский базар" Наташа Наханькова. Мы получили ваше письмо, и вот что я предлагаю. Принесите мне какое-нибудь ваше литературное сочинение, лучше всего очерк по близкой вашей душе теме. И мы побеседуем. Согласны?
Как я мог быть не согласен!
Через несколько дней я пришел к ней с отпечатанным на принтере и записанным на дискете довольно объемным лирическим очерком "Милые мои технари". В очерке тепло рассказал о своих замечательных учителях в науке, а также об увлеченных техническим прогрессом инженерах-нефтяниках, без поддержки которых не мог бы добиться реальных успехов на нефтяных промыслах.
Наташа прочитала не более полутора страниц, затем с доброй улыбкой посмотрела на меня и сказала:
- Я давно не получала текстов на таком красивом, сочном русском языке. Этот очерк будет опубликован через три дня, в ближайшем номере газеты. И давайте договоримся: вы станете нашим постоянным автором. Пишите новые очерки или рассказы – я с удовольствием буду их публиковать. И оставайтесь вольным художником, а штатные редакторы и корректоры нам пока не нужны. Успехов вам!
И, немного помолчав, добавила:
- Вы знаете, меня не оставлял в покое прекрасный стиль вашего письма. Именно поэтому я решила пригласить вас. И не зря!
Я не шёл от неё – я, счастливый, летел на крыльях. Могу, могу работать в серьёзной газете!
Творческие идеи стали переполнять мою голову. Я публиковал в "Русском базаре" очерк за очерком. Наташа принимала их безоговорочно. Но тот, первый стал как бы моей визитной карточкой. Представляя меня кому-то, Наташа говорила:
- Это Юрий Цырин – автор очерка о технарях…
Наташа Наханькова (позже ставшая Наташей Шапиро) своей чуткостью и доброй поддержкой буквально подарила мне ту уверенность в себе и ту жажду творческой работы в литературе, без которой мне было бы невозможно вписаться в газетную жизнь Нью-Йорка, а позже сдавать в печать свои сборники стихов, лирических очерков, рассказов и повестей. Моя признательность Наташе умрёт только вместе со мной…
Я продолжал и продолжал публиковаться в "Русском базаре", но мой аппетит в газетной деятельности разрастался. Мне уже хотелось быть не только автором литературных произведений, но и настоящим журналистом: писать репортажи, аналитические статьи, брать интервью. А еще лучше было бы одновременно работать одним из редакторов в газете – обеспечивать высокий стилистический и грамматический уровень публикаций. Хотелось живого ощущения бурной редакционной деятельности. И начал я, как говориться, "поглядывать по сторонам".
И вдруг стал я счастливой "жертвой" ещё одного чуткого поступка. Шел я как-то по Austin Street в нью-йоркском районе Queens. Обратил внимание на небольшую вывеску, показывающую местоположение редакции газеты The Bukharian Times. Постоял я возле этой вывески, задумавшись, и решил испытать судьбу – предложить свои услуги в качестве журналиста и редактора либо корректора. К счастью, я застал главного редактора газеты Рафаэля Борисовича Некталова. Он встретил меня с любопытством и, узнав цель моего визита, предложил сесть рядом и рассказать о своей предшествующей жизни и деятельности. Не торопил, не прерывал. Я читал в его глазах искренний интерес и доверие к моему рассказу.
До сих пор не могу объяснить, почему, выслушав меня, Рафаэль Борисович сразу предложил мне войти в коллектив редакции. Возможно, он обладает какой-то экстрасенсорной проницательностью. Возможно, какую-то хорошую роль сыграла сама моя речь: мне не раз говорили, что у меня в разговоре чувствуется классический, красивый русский язык (прошу прощения за это пояснение, которое может быть воспринято как некое хвастовство). Ведь был же вызван интерес Наташи Наханьковой ко мне стилем моего письма – возможно, стиль моего рассказа Р.Б. Некталову сыграл похожую роль. Во всяком случае, Рафаэль Борисович тут же совершил, вроде бы, самый рядовой поступок, но поступок этот сыграл огромную, стратегическую роль в моей американской судьбе и, хочется надеяться, стал некоторым благом для газеты.
Я вдохновенно участвую в деятельности редакции The Bukharian Times уже более 13-ти лет. Рафаэль Борисович буквально создал "зелёную улицу" для моих журналистских и писательских работ. В газете опубликовано немало моих репортажей, интервью, лирических очерков, стихов, рассказов и даже повестей. Позволяю себе верить, что всё это не повредило репутации газеты, а у меня возникла регулярная и бесценная живая обратная связь с читателями, многие из которых проживают в том же районе, где живу и я. Эти контакты с читателями очень помогли мне совершенствовать свою творческую работу.
Но не только такой стала моя деятельность в The Bukharian Times. Рафаэль Борисович доверил мне и регулярную редакторскую деятельность, а подчас поручал и замещать его (когда бывал в командировках или, к сожалению, болел). И эти дела я тоже выполняю вдохновенно. И вижу, что моё редактирование замечается и положительно воспринимается нашими взыскательными читателями.
Причем главный редактор неоднократно и жестко вставал на мою защиту, если моя редакторская работа вызывала острое недовольство не столь грамотных, сколь амбициозных, авторов.
Сердечное спасибо, дорогой Рафаэль Борисович, за Ваш незабываемый начальный поступок, касающийся моей судьбы, и за долгую последующую цепочку дружеских поступков, способствующих моей вдохновенной и счастливой жизни на американской земле!
______________
Мне не хочется завершать своё эссе длинными обобщающими размышлениями. Конечно, я рассказал далеко не обо всех добрых поступках, которые не обошли моей судьбы. Но надо было где-то остановиться в этой необъятной теме. Хочется надеяться, дорогой читатель, что лирические этюды, из которых состоит моё разноплановое повествование, оставят какой-то след в Вашем сознании и Вашем сердце. И Вы что-то вспомните из собственной жизни, о чём-то поразмышляете и, возможно, что-то новое решите для себя – либо совсем частное, либо всеохватное. Как говорится, будь, что будет.
На прощание желаю Вам побольше благородных поступков в жизни – и больших, и даже самых маленьких. И добавлю к этому пожеланию мудрую мысль шотландского писателя и поэта Роберта Льюиса Стивенсона: «Суди о прожитом дне не по урожаю, который ты собрал, а по тем семенам, что ты посеял в этот день".
Тут надо сообщить, что на заводе уже несколько лет существовал участок испытаний новой продукции, где мы, разработчики, вместе с заводчанами готовили её к передаче в серийное производство, проводя проверку и необходимую доработку конструктивных решений. Руководил этим участком вдумчивый и очень доброжелательный инженер Евгений Бойко. В ходе совместных дел я с ним сдружился.
В тот радостный для нас день были успешно завершены испытания нового устройства, и оно было признано годным для серийного выпуска. На следующий день я должен был уезжать в Москву, и мы решили вечером отметить успех в уютном пивном баре Калуша. В баре стояли длинные деревянные столы, за каждым из них могли разместиться не менее десяти человек.
Мы с Женей сели напротив друг друга в конце одного из столов. Я был воодушевлён нашим успехом и вдохновенно рассказывал ему о результатах применения наших устройств нефтяниками Западной Сибири и о наших творческих планах. Он внимательно слушал. Но вдруг я заметил, что он в каком-то недобром напряжении отвлёкся и стал внимательно смотреть на подсевших за наш стол мужчин. Я тоже взглянул на них. Они показались мне обычными интеллигентными людьми среднего возраста. Насторожило лишь то, что и они глядят на Женю враждебно. Я знал, что у Жени не очень здоровое сердце и увидел, что он заметно побледнел от сильного волнения.
- Как вам не стыдно! - воскликнул он, обращаясь к нашим соседям по столу. – К нам приехал уважаемый учёный из Москвы, который уже много лет помогает нам выпускать качественную продукцию. Это большой друг нашего завода. А сегодня мы с ним завершили передачу в серию очень важного для нефтяников устройства. Ему надо сказать спасибо, а вы…
- Помолчал бы ты, защитник москалей, - перебил его один из соседней компании, говоря по-украински. – Мы и тебя можем прикончить вместе с ним…
Женя резко встал и сказал мне:
- Уходим отсюда.
На улице он рассказал мне то, что я не услышал в баре, увлеченно повествуя Жене о наших делах. Оказывается, наши соседи возмутились, что какой-то москаль позволяет себе в их любимом баре громкие монологи на русском языке. И кто-то из них высказал мнение, что этого поганого оратора надо бы убить. Возможно, Женя спас меня, по меньшей мере, от избиения.
Я жил на втором этаже обычного жилого дома заводчан, в квартире, которая была превращена в гостиницу для самых почётных гостей завода. В тот раз, кроме меня, там никаких гостей не было. В окно я видел, что мой беспокойный друг Женя Бойко долго стоит на углу соседнего дома и наблюдает, не приближаются ли к моему подъезду те рассерженные враги москалей…
На следующее утро я улетел в Москву. Это был мой последний визит на Западную Украину, поскольку в тот же год производство наших объектов было организовано на рязанском заводе.
В той, уже давней командировке я навсегда осознал, насколько безответственно выпускать на свободу вредоносного джина национализма. Через годы он принес Украине беду гражданской войны, и горько, что есть люди, которые не хотят видеть роль этого страшного существа в беде нашего братского народа.
* * *
В замечательном романе-эссе "Память" русского писателя Владимира Чивилихина есть такие мудрые строки: "Мы, между прочим, не всегда по достоинству оцениваем роль хороших людей в развитии, преобразовании или просто нормальном течении жизни. Часто необыкновенно скромные... люди эти... очень заметно влияют на окружающих своим нравственным обликом, делают других лучше и чище..." Так и хочется думать, что он написал эти строки, имея в виду подаренных мне Нью-Йорком друзей – Розу и Соломона Юабовых.
Они нашли друг друга в студенческие годы, в Ташкенте, и в те же времена, а именно в 1957 году, поженились, решительно преодолев естественные волнения и сомнения семьи Розы.
Соломон окончил финансово-экономический институт. Роза – врач.
...Многое мог бы я рассказать о годах жизни моих друзей, - годах, всегда освещенных их любовью и чуткостью к людям. Но вспомнилась мне вдруг мудрая мысль о том, что достаточно маленького осколка зеркала, чтобы отразить всё солнце. Есть у меня такой маленький осколок – его и использую. Когда моя жена однажды уехала ненадолго из Нью-Йорка в Россию по семейным обстоятельствам, Роза и Соломон стали ежедневно и настойчиво приглашать меня к себе – угощали прекрасным пловом и другими вкусными домашними яствами, чтобы я, чего доброго, не проголодался...
Вот так живут среди людей мои друзья Юабовы. Высокое это звание – хороший человек!..
Этого звания, несомненно, достоин и мой друг по родному ВНИИ буровой техники Владилен Аршакович Галустянц. Он немного младше меня.
Рядом с этим человеком становится теплее на душе. Пожалуй, существует такой талант – уметь дружить. Владилен, или, как мы обычно его называем, Вадим, умеет дружить. Уже более шестнадцати лет мы живем далеко друг от друга: он – в Москве, а я – в Нью-Йорке. Общаемся только по телефону, но это не охлаждает нашу дружбу.
Его нешумная чуткость трогает душу. Когда я однажды сломал на буровой ногу, он привез ко мне домой большую кастрюлю армянского хаша. Эта чудо-еда помогла мне быстрее забыть о костылях. Вспоминается и многое другое, например, его трогательные сувениры, присланные из Москвы, которые ощущались мною как прикосновение к любимому городу...
Хорошо, когда в жизни есть вот такой Вадим Галустянц.
* * *
Я всегда буду помнить два поступка главных редакторов нью-йоркских русскоязычных газет, которые коренным образом определили мою судьбу на американской земле, а точнее, сделали эту судьбу по-настоящему счастливой. Возможно, эти люди улыбнутся тому, что их обычные решения относительно меня, принятые в редакционной текучке, я называю с некоторой торжественностью ПОСТУПКАМИ. Но хочется подчеркнуть, что даже совсем не какая-то особенная, но чуткая поддержка человека в нужный момент способна принципиально повлиять на его судьбу. И такую поддержку этими людьми я буду помнить всю оставшуюся жизнь. Знаю, что на неё способен далеко не каждый…
Став постоянным жителем Америки в пенсионном возрасте, я после многолетней бурной творческой деятельности в науке, скоро стал ощущать какую-то пустоту жизни. Я твердо понял, что ещё не дожил до такого состояния, когда смогу жить без всяких творческих нагрузок, то есть быть озабоченным только бытовыми проблемами, как дряхлый старик.
И подумал так. Ведь, наряду с научной и изобретательской деятельностью, многие годы пишу стихи и очерки, однажды даже написал киносценарий, но всё это оставалось в ящике письменного стола, а если иногда и публиковалось, то лишь в стенгазете. Я не позволял творчеству в литературе помешать моей сосредоточенной работе по научной тематике. Но литературные пробы и активная работа в качестве редактора стенгазет давали мне, пожалуй, не меньшее удовлетворение, чем дела в науке. Никогда не угасал во мне гуманитарий. И, видимо, коллеги замечали это. Многие десятки коллективных научных статей доверялось писать именно мне. А были случаи, когда дирекция института поручала мне готовить важные письма в высокие инстанции и высоко оценивала эту мою работу.
Почему же мне не попробовать свои силы в русскоязычной прессе Нью-Йорка?!
И я написал письма в несколько редакций с предложением своих услуг в качестве журналиста или литературного редактора. В ответ получил полное молчание. Оно продолжалось недели три. Мною овладело уныние: я обретал уверенность, что в нью-йоркской прессе место для меня не найдется. А мне ещё необходима востребованность в творчестве. Значит, впереди – тоскливое, наполненное скукой существование…
Вдруг дома раздался телефонный звонок, и я услышал приятный женский голос:
- Я говорю с Юрием Цыриным?
- Да, это я.
- Юрий, вам звонит главный редактор газеты "Русский базар" Наташа Наханькова. Мы получили ваше письмо, и вот что я предлагаю. Принесите мне какое-нибудь ваше литературное сочинение, лучше всего очерк по близкой вашей душе теме. И мы побеседуем. Согласны?
Как я мог быть не согласен!
Через несколько дней я пришел к ней с отпечатанным на принтере и записанным на дискете довольно объемным лирическим очерком "Милые мои технари". В очерке тепло рассказал о своих замечательных учителях в науке, а также об увлеченных техническим прогрессом инженерах-нефтяниках, без поддержки которых не мог бы добиться реальных успехов на нефтяных промыслах.
Наташа прочитала не более полутора страниц, затем с доброй улыбкой посмотрела на меня и сказала:
- Я давно не получала текстов на таком красивом, сочном русском языке. Этот очерк будет опубликован через три дня, в ближайшем номере газеты. И давайте договоримся: вы станете нашим постоянным автором. Пишите новые очерки или рассказы – я с удовольствием буду их публиковать. И оставайтесь вольным художником, а штатные редакторы и корректоры нам пока не нужны. Успехов вам!
И, немного помолчав, добавила:
- Вы знаете, меня не оставлял в покое прекрасный стиль вашего письма. Именно поэтому я решила пригласить вас. И не зря!
Я не шёл от неё – я, счастливый, летел на крыльях. Могу, могу работать в серьёзной газете!
Творческие идеи стали переполнять мою голову. Я публиковал в "Русском базаре" очерк за очерком. Наташа принимала их безоговорочно. Но тот, первый стал как бы моей визитной карточкой. Представляя меня кому-то, Наташа говорила:
- Это Юрий Цырин – автор очерка о технарях…
Наташа Наханькова (позже ставшая Наташей Шапиро) своей чуткостью и доброй поддержкой буквально подарила мне ту уверенность в себе и ту жажду творческой работы в литературе, без которой мне было бы невозможно вписаться в газетную жизнь Нью-Йорка, а позже сдавать в печать свои сборники стихов, лирических очерков, рассказов и повестей. Моя признательность Наташе умрёт только вместе со мной…
Я продолжал и продолжал публиковаться в "Русском базаре", но мой аппетит в газетной деятельности разрастался. Мне уже хотелось быть не только автором литературных произведений, но и настоящим журналистом: писать репортажи, аналитические статьи, брать интервью. А еще лучше было бы одновременно работать одним из редакторов в газете – обеспечивать высокий стилистический и грамматический уровень публикаций. Хотелось живого ощущения бурной редакционной деятельности. И начал я, как говориться, "поглядывать по сторонам".
И вдруг стал я счастливой "жертвой" ещё одного чуткого поступка. Шел я как-то по Austin Street в нью-йоркском районе Queens. Обратил внимание на небольшую вывеску, показывающую местоположение редакции газеты The Bukharian Times. Постоял я возле этой вывески, задумавшись, и решил испытать судьбу – предложить свои услуги в качестве журналиста и редактора либо корректора. К счастью, я застал главного редактора газеты Рафаэля Борисовича Некталова. Он встретил меня с любопытством и, узнав цель моего визита, предложил сесть рядом и рассказать о своей предшествующей жизни и деятельности. Не торопил, не прерывал. Я читал в его глазах искренний интерес и доверие к моему рассказу.
До сих пор не могу объяснить, почему, выслушав меня, Рафаэль Борисович сразу предложил мне войти в коллектив редакции. Возможно, он обладает какой-то экстрасенсорной проницательностью. Возможно, какую-то хорошую роль сыграла сама моя речь: мне не раз говорили, что у меня в разговоре чувствуется классический, красивый русский язык (прошу прощения за это пояснение, которое может быть воспринято как некое хвастовство). Ведь был же вызван интерес Наташи Наханьковой ко мне стилем моего письма – возможно, стиль моего рассказа Р.Б. Некталову сыграл похожую роль. Во всяком случае, Рафаэль Борисович тут же совершил, вроде бы, самый рядовой поступок, но поступок этот сыграл огромную, стратегическую роль в моей американской судьбе и, хочется надеяться, стал некоторым благом для газеты.
Я вдохновенно участвую в деятельности редакции The Bukharian Times уже более 13-ти лет. Рафаэль Борисович буквально создал "зелёную улицу" для моих журналистских и писательских работ. В газете опубликовано немало моих репортажей, интервью, лирических очерков, стихов, рассказов и даже повестей. Позволяю себе верить, что всё это не повредило репутации газеты, а у меня возникла регулярная и бесценная живая обратная связь с читателями, многие из которых проживают в том же районе, где живу и я. Эти контакты с читателями очень помогли мне совершенствовать свою творческую работу.
Но не только такой стала моя деятельность в The Bukharian Times. Рафаэль Борисович доверил мне и регулярную редакторскую деятельность, а подчас поручал и замещать его (когда бывал в командировках или, к сожалению, болел). И эти дела я тоже выполняю вдохновенно. И вижу, что моё редактирование замечается и положительно воспринимается нашими взыскательными читателями.
Причем главный редактор неоднократно и жестко вставал на мою защиту, если моя редакторская работа вызывала острое недовольство не столь грамотных, сколь амбициозных, авторов.
Сердечное спасибо, дорогой Рафаэль Борисович, за Ваш незабываемый начальный поступок, касающийся моей судьбы, и за долгую последующую цепочку дружеских поступков, способствующих моей вдохновенной и счастливой жизни на американской земле!
______________
Мне не хочется завершать своё эссе длинными обобщающими размышлениями. Конечно, я рассказал далеко не обо всех добрых поступках, которые не обошли моей судьбы. Но надо было где-то остановиться в этой необъятной теме. Хочется надеяться, дорогой читатель, что лирические этюды, из которых состоит моё разноплановое повествование, оставят какой-то след в Вашем сознании и Вашем сердце. И Вы что-то вспомните из собственной жизни, о чём-то поразмышляете и, возможно, что-то новое решите для себя – либо совсем частное, либо всеохватное. Как говорится, будь, что будет.
На прощание желаю Вам побольше благородных поступков в жизни – и больших, и даже самых маленьких. И добавлю к этому пожеланию мудрую мысль шотландского писателя и поэта Роберта Льюиса Стивенсона: «Суди о прожитом дне не по урожаю, который ты собрал, а по тем семенам, что ты посеял в этот день".