Я был москвичом 56 лет
|
Наша память -
как стекло увеличительное, сквозь нее в самих себя глядим... Роберт Рождественский
|
Наши судьбы, сложные, наполненные противоречиями, – в наших сердцах и мыслях, связь времен не выбросить, не заменить. Вот и захотелось мне пробудить в ком-то воспоминания и раздумья, с которыми, быть может, станет немного уютнее и светлее в непростых буднях. Тут можно улыбнуться вместе с великим американцем Марком Твеном, который отметил: “Самый лучший способ подбодрить себя – это подбодрить другого”. Себя-то я, несомненно, подбодрю этим очерком. Еще взглянуть бы на Вас, мой незнакомый, мой дорогой читатель...
У каждого из нас была своя весомая причина стать жителем Америки. Здесь продолжаются наши судьбы, которыми где-то неугомонно отсчитывались годы и десятилетия любви, дружбы, дела, несправедливости, борьбы – всего многообразия жизни. Смею думать, что подавляющая часть русскоязычной общины Америки – выходцы из горожан. И вряд ли многие из них скажут, что проводившие их города детства, юности, труда, а иногда и пенсионной жизни не остались добрым следом в уголке их сердца. Люди помнят обиды, предательство, подлости, но я не встречал людей, с неприязнью вспоминающих города своей судьбы. Я полагаю, что такое бывает, и все же убежден, что к большинству людей дворы и улицы родных городов возвращаются в добрых воспоминаниях и снах.
Я видел увлажненные глаза бывших ленинградцев-питерцев в бруклинском кафе, когда певица восклицала: “Здравствуй Невский, здравствуй Кировский!” Я видел, как на курсах английского языка в Квинсе эмоциональная женщина начала свой учебный рассказ о родном Тбилиси, и вдруг неожиданно нахлынувшие чувства прервали её интересный монолог. Нельзя не вспомнить и то тепло, с которым нынешние немолодые жители Америки поддерживали беседы по русскому радио о городах их молодости – Киеве, Одессе, Кишиневе, Ташкенте... И не забыть мне неподдельное оживление моих нью-йоркских собеседников, возгорающееся от маленькой искорки – того факта, что в наших судьбах оказался один и тот же город, пусть даже небольшой и не очень известный.
* * *
Мне довелось узнать и полюбить немало городов, через них я пришел к знакомству с Нью- Йорком, к росткам моего понимания этого великого города, росткам моей любви к нему. Сюда, к сыну и его приветливой семье, проводили нас с женой друзья одновременно с проводами на пенсию. И здесь память нередко приносит города моей судьбы в мои сны и раздумья.
Самый главный город моей судьбы – Москва. В Москве я прошел важнейшие рубежи своей жизни. Учился в школе и институте, встретил на перроне Ленинградского вокзала невесту, приехавшую, чтобы стать моей женой, защитил кандидатскую и докторскую диссертации, создал более 120 изобретений. И воспитал с женой сына.
Я был москвичом пятьдесят шесть лет: приехал туда дошкольником с матерью и сестрой из Баку в связи со служебным назначением отца, а уехал оттуда в Нью-Йорк почти 63-летним. Москва – мой Учитель. Мудрый, терпеливый, многогранный. Этот мотив и хочется затронуть. Думаю, он объединяет многих-многих людей. Ведь для каждого из нас главный город судьбы был Учителем. Разве не так? И пусть в деталях все было по-разному...
* * *
Полагаю, Нью-Йорк – величайший пример многонациональной гармонии.
Познание этой гармонии, стремление поддерживать ее всегда и везде поселились в моей душе еще в нашем московском дворе и укрепились в студенческой стихии нефтяного института. Я рос недалеко от маленькой и знаменитой улицы – Арбата, воспетого Булатом Окуджавой. Наша семья жила в “доме нефтяников”. В Москве уже тогда были институты, конструкторские бюро, предприятия нефтяной отрасли, да и само нефтяное министерство (первоначально – наркомат). А вряд ли есть более многонациональная отрасль, чем нефтяная, особенно, ее когорта геологов, да и буровиков тоже. Почему? Романтика дела, надежды на недра того уголка земли, где родился? Об этом бы подумать специально. Мои друзья были русскими, евреями, армянами, белорусами...
Позже, в нефтяном институте, на нашем горно-нефтяном факультете учились представители более 20 национальностей страны, да еще иностранцы. Атмосфера общей дружбы в нашей студенческой семье была неизменной. К счастью, несчастью ли, не знаю, семья эта не имела изысканных нравов – горные технари! Но, честное слово, не было в нашем общении национального вопроса. Вот такую школу нам довелось пройти в Москве.
А когда отмечали, в преддверии 90-х годов, тридцатилетие окончания института, встретили аплодисментами чье-то предложение написать в какую-нибудь центральную газету коллективное обращение ко всем людям страны. Нам хотелось сказать: “Люди разных национальностей, мы призываем вас всех: дружите! Мы смогли в течение многих лет ощущать светлую радость такой дружбы, рожденной в нашей студенческой жизни, и хотим поделиться с вами этой радостью”. Но руки до письма как-то не дошли. Да если бы и дошли...
* * *
Москву любили и Пушкин и Есенин, и поэты, воспевшие ее во второй половине двадцатого века. Но кто из старых москвичей не слышал когда-то прохладных слов: “Все-таки Москва – это большая деревня”.
Меня Москва ввела в динамику своего грандиозного обновления, показала, что трудом даже одного поколения можно преобразовать огромный город. Это была для меня большая и долгая школа жизни в стихии созидания, формирующая, а затем и поддерживающая мои жизненные устремления.
Я был еще подростком, когда Москва возводила семь своих знаменитых высотных зданий со шпилями. Здание будущего Министерства иностранных дел вырастало и становилось совершенно очаровательным творением в беге моих обычных будней. В окно квартиры я ежедневно наблюдал, как поживает эта грандиозная стройка. Контуры здания угадывались уже на первой стадии строительства, потому что вначале был возведен его ажурный металлический каркас, принявший на себя впоследствии все остальное.
И вот что с волнением хочется отметить. Это громадное здание новейшей архитектуры так тактично и мудро вписалось в невысокий Арбат, хранящий бесценные крупицы московской истории и самого духа старой Москвы, что, помнится, никто и никогда не усмотрел дисгармонии в соседстве этого высокого красавца с уютными арбатскими переулками.
Зато значительно позже Арбат сумели скоропалительно и легкомысленно выдернуть из трепетно любимой москвичами паутины старых улочек, переулков и дворов, объединяемых им в неповторимую симфонию. Симфония, естественно, исчезла. Во имя чего? Во имя создания ярморочно-декоративного, совсем иного по своей музыке Арбата. Грустно думать об этом. Грустил об этом певец Арбата Булат Окуджава, вспоминая “те дни, когда в Москве еще Арбат существовал”. С грустью ожидал гибели старого Арбата выросший в одном из его дворов талантливый московский поэт Владимир Павлинов. Он писал:
Ведь тем-то и прекрасен человек,
что каждому дан в вечное наследство
такой Арбат, смешной осколок детства,
и просто ли расстаться с ним навек?
В Москве я понял сердцем, как высока может быть нравственная цена некоторых ошибок...
* * *
Да, Арбат с его окрестностями был одним из главных уголков московской культуры. Здесь жили и молодой Пушкин, и юный Лермонтов. Их дома, ставшие музеями, разделены несколькими минутами ходьбы. Об Арбате моей молодости можно размышлять бесконечно. Хорошо написал Булат Окуджава: “Ах, Арбат, мой Арбат, ты – мое отечество, никогда до конца не пройти тебя!” Контакты с обитателями Арбата, неповторимо уютная обустроенность этой улицы, мудрое и изящное искусство его жемчужины – вахтанговского театра – стали для меня в детстве и юности уроками творческого, беспокойного отношения к повседневной жизни. Вот одно из моих арбатских “практических занятий”, оно мне очень дорого.
Я был в приятельских отношениях с Володей Павлиновым, о котором уже упомянул. Мы учились с ним в нефтяном институте. Неожиданно для самого себя мне посчастливилось внести полезный вклад в становление поэтической судьбы Володи.
В 1959 году я зашел к нему домой за обещанными стихами для институтской стенгазеты. В скромной комнатке-пенале, где жил он с тихой, утомленной жизнью матерью среди многообразия соседей коммуналки, происходило мужское застолье. В гостях у Володи были уже довольно известный поэт-фронтовик Николай Старшинов и еще двое (кто именно, не помню). Увлекательно обсуждали проблемы молодежной поэзии. Осмелев после двух рюмок водки, я вдохновенно произнес речь о необходимости более творческого подхода к поддержке молодых поэтов.
Я говорил приблизительно следующее. Не нужно их “тянуть за уши” к созданию индивидуальных книжек стихов. В эти книжки наряду с удачными стихами обычно попадают и слабые – ведь задуманную книжку надо чем-то заполнить и, лучше бы, побыстрее. Не разумнее ли издавать коллективные сборники “счастливых строк” трех – четырех начинающих поэтов? Такие сборники наиболее впечатляющих стихов будут иметь успех.
Н. Старшинову понравилась эта мысль, и он пообещал организовать издание такого сборника.
Вот что написано в предисловии этого поэта к посмертной книге стихов Владимира Павлинова, изданной в 1985 году: “Вышедший в 1961 году коллективный сборник четырех поэтов (О.Дмитриева, В.Кострова, В.Павлинова, Д.Сухарева) “Общежитие” на долгое время остался в памяти читателей и критиков. Вот уже более двадцати лет нередко доводится видеть в статьях ссылки на него. Его приводят как пример удачи”...
* * *
Конечно же, в небольшом очерке я смог только прикоснуться к неисчерпаемой теме моей Москвы. Только прикоснуться, только высечь искру для отзывчивой памяти читателя, памяти о Москве или вовсе не о ней, а ином городе его судьбы...
Смогу ли я когда-нибудь воскликнуть: “Любимый мой Нью-Йорк!” Поживем – увидим. Но твердо знаю по своей судьбе: любимых городов может быть несколько и даже много. И в этом нет измены, в этом просто – повороты судьбы, продолжение жизни...
У каждого из нас была своя весомая причина стать жителем Америки. Здесь продолжаются наши судьбы, которыми где-то неугомонно отсчитывались годы и десятилетия любви, дружбы, дела, несправедливости, борьбы – всего многообразия жизни. Смею думать, что подавляющая часть русскоязычной общины Америки – выходцы из горожан. И вряд ли многие из них скажут, что проводившие их города детства, юности, труда, а иногда и пенсионной жизни не остались добрым следом в уголке их сердца. Люди помнят обиды, предательство, подлости, но я не встречал людей, с неприязнью вспоминающих города своей судьбы. Я полагаю, что такое бывает, и все же убежден, что к большинству людей дворы и улицы родных городов возвращаются в добрых воспоминаниях и снах.
Я видел увлажненные глаза бывших ленинградцев-питерцев в бруклинском кафе, когда певица восклицала: “Здравствуй Невский, здравствуй Кировский!” Я видел, как на курсах английского языка в Квинсе эмоциональная женщина начала свой учебный рассказ о родном Тбилиси, и вдруг неожиданно нахлынувшие чувства прервали её интересный монолог. Нельзя не вспомнить и то тепло, с которым нынешние немолодые жители Америки поддерживали беседы по русскому радио о городах их молодости – Киеве, Одессе, Кишиневе, Ташкенте... И не забыть мне неподдельное оживление моих нью-йоркских собеседников, возгорающееся от маленькой искорки – того факта, что в наших судьбах оказался один и тот же город, пусть даже небольшой и не очень известный.
* * *
Мне довелось узнать и полюбить немало городов, через них я пришел к знакомству с Нью- Йорком, к росткам моего понимания этого великого города, росткам моей любви к нему. Сюда, к сыну и его приветливой семье, проводили нас с женой друзья одновременно с проводами на пенсию. И здесь память нередко приносит города моей судьбы в мои сны и раздумья.
Самый главный город моей судьбы – Москва. В Москве я прошел важнейшие рубежи своей жизни. Учился в школе и институте, встретил на перроне Ленинградского вокзала невесту, приехавшую, чтобы стать моей женой, защитил кандидатскую и докторскую диссертации, создал более 120 изобретений. И воспитал с женой сына.
Я был москвичом пятьдесят шесть лет: приехал туда дошкольником с матерью и сестрой из Баку в связи со служебным назначением отца, а уехал оттуда в Нью-Йорк почти 63-летним. Москва – мой Учитель. Мудрый, терпеливый, многогранный. Этот мотив и хочется затронуть. Думаю, он объединяет многих-многих людей. Ведь для каждого из нас главный город судьбы был Учителем. Разве не так? И пусть в деталях все было по-разному...
* * *
Полагаю, Нью-Йорк – величайший пример многонациональной гармонии.
Познание этой гармонии, стремление поддерживать ее всегда и везде поселились в моей душе еще в нашем московском дворе и укрепились в студенческой стихии нефтяного института. Я рос недалеко от маленькой и знаменитой улицы – Арбата, воспетого Булатом Окуджавой. Наша семья жила в “доме нефтяников”. В Москве уже тогда были институты, конструкторские бюро, предприятия нефтяной отрасли, да и само нефтяное министерство (первоначально – наркомат). А вряд ли есть более многонациональная отрасль, чем нефтяная, особенно, ее когорта геологов, да и буровиков тоже. Почему? Романтика дела, надежды на недра того уголка земли, где родился? Об этом бы подумать специально. Мои друзья были русскими, евреями, армянами, белорусами...
Позже, в нефтяном институте, на нашем горно-нефтяном факультете учились представители более 20 национальностей страны, да еще иностранцы. Атмосфера общей дружбы в нашей студенческой семье была неизменной. К счастью, несчастью ли, не знаю, семья эта не имела изысканных нравов – горные технари! Но, честное слово, не было в нашем общении национального вопроса. Вот такую школу нам довелось пройти в Москве.
А когда отмечали, в преддверии 90-х годов, тридцатилетие окончания института, встретили аплодисментами чье-то предложение написать в какую-нибудь центральную газету коллективное обращение ко всем людям страны. Нам хотелось сказать: “Люди разных национальностей, мы призываем вас всех: дружите! Мы смогли в течение многих лет ощущать светлую радость такой дружбы, рожденной в нашей студенческой жизни, и хотим поделиться с вами этой радостью”. Но руки до письма как-то не дошли. Да если бы и дошли...
* * *
Москву любили и Пушкин и Есенин, и поэты, воспевшие ее во второй половине двадцатого века. Но кто из старых москвичей не слышал когда-то прохладных слов: “Все-таки Москва – это большая деревня”.
Меня Москва ввела в динамику своего грандиозного обновления, показала, что трудом даже одного поколения можно преобразовать огромный город. Это была для меня большая и долгая школа жизни в стихии созидания, формирующая, а затем и поддерживающая мои жизненные устремления.
Я был еще подростком, когда Москва возводила семь своих знаменитых высотных зданий со шпилями. Здание будущего Министерства иностранных дел вырастало и становилось совершенно очаровательным творением в беге моих обычных будней. В окно квартиры я ежедневно наблюдал, как поживает эта грандиозная стройка. Контуры здания угадывались уже на первой стадии строительства, потому что вначале был возведен его ажурный металлический каркас, принявший на себя впоследствии все остальное.
И вот что с волнением хочется отметить. Это громадное здание новейшей архитектуры так тактично и мудро вписалось в невысокий Арбат, хранящий бесценные крупицы московской истории и самого духа старой Москвы, что, помнится, никто и никогда не усмотрел дисгармонии в соседстве этого высокого красавца с уютными арбатскими переулками.
Зато значительно позже Арбат сумели скоропалительно и легкомысленно выдернуть из трепетно любимой москвичами паутины старых улочек, переулков и дворов, объединяемых им в неповторимую симфонию. Симфония, естественно, исчезла. Во имя чего? Во имя создания ярморочно-декоративного, совсем иного по своей музыке Арбата. Грустно думать об этом. Грустил об этом певец Арбата Булат Окуджава, вспоминая “те дни, когда в Москве еще Арбат существовал”. С грустью ожидал гибели старого Арбата выросший в одном из его дворов талантливый московский поэт Владимир Павлинов. Он писал:
Ведь тем-то и прекрасен человек,
что каждому дан в вечное наследство
такой Арбат, смешной осколок детства,
и просто ли расстаться с ним навек?
В Москве я понял сердцем, как высока может быть нравственная цена некоторых ошибок...
* * *
Да, Арбат с его окрестностями был одним из главных уголков московской культуры. Здесь жили и молодой Пушкин, и юный Лермонтов. Их дома, ставшие музеями, разделены несколькими минутами ходьбы. Об Арбате моей молодости можно размышлять бесконечно. Хорошо написал Булат Окуджава: “Ах, Арбат, мой Арбат, ты – мое отечество, никогда до конца не пройти тебя!” Контакты с обитателями Арбата, неповторимо уютная обустроенность этой улицы, мудрое и изящное искусство его жемчужины – вахтанговского театра – стали для меня в детстве и юности уроками творческого, беспокойного отношения к повседневной жизни. Вот одно из моих арбатских “практических занятий”, оно мне очень дорого.
Я был в приятельских отношениях с Володей Павлиновым, о котором уже упомянул. Мы учились с ним в нефтяном институте. Неожиданно для самого себя мне посчастливилось внести полезный вклад в становление поэтической судьбы Володи.
В 1959 году я зашел к нему домой за обещанными стихами для институтской стенгазеты. В скромной комнатке-пенале, где жил он с тихой, утомленной жизнью матерью среди многообразия соседей коммуналки, происходило мужское застолье. В гостях у Володи были уже довольно известный поэт-фронтовик Николай Старшинов и еще двое (кто именно, не помню). Увлекательно обсуждали проблемы молодежной поэзии. Осмелев после двух рюмок водки, я вдохновенно произнес речь о необходимости более творческого подхода к поддержке молодых поэтов.
Я говорил приблизительно следующее. Не нужно их “тянуть за уши” к созданию индивидуальных книжек стихов. В эти книжки наряду с удачными стихами обычно попадают и слабые – ведь задуманную книжку надо чем-то заполнить и, лучше бы, побыстрее. Не разумнее ли издавать коллективные сборники “счастливых строк” трех – четырех начинающих поэтов? Такие сборники наиболее впечатляющих стихов будут иметь успех.
Н. Старшинову понравилась эта мысль, и он пообещал организовать издание такого сборника.
Вот что написано в предисловии этого поэта к посмертной книге стихов Владимира Павлинова, изданной в 1985 году: “Вышедший в 1961 году коллективный сборник четырех поэтов (О.Дмитриева, В.Кострова, В.Павлинова, Д.Сухарева) “Общежитие” на долгое время остался в памяти читателей и критиков. Вот уже более двадцати лет нередко доводится видеть в статьях ссылки на него. Его приводят как пример удачи”...
* * *
Конечно же, в небольшом очерке я смог только прикоснуться к неисчерпаемой теме моей Москвы. Только прикоснуться, только высечь искру для отзывчивой памяти читателя, памяти о Москве или вовсе не о ней, а ином городе его судьбы...
Смогу ли я когда-нибудь воскликнуть: “Любимый мой Нью-Йорк!” Поживем – увидим. Но твердо знаю по своей судьбе: любимых городов может быть несколько и даже много. И в этом нет измены, в этом просто – повороты судьбы, продолжение жизни...